– Озвезденела ты по случаю бессонной ночи; спи. Есть у тебя время...
– Ты так... страшно рассказывал. Ты тоже думаешь, что это правда.
– Верста, ты же знаешь, что я ради красного словца продам мать и отца. А ради Красной Шапочки продам Дюймовочку.
...Бодрый я встает, гладит дремлющую Версту по спинке вдоль – с добрым утром, с новым счастьем, – бодрый я идет на кухню, где раковина завалена немытою посудой, где бубнит холодильник, где растет золотой виноград на картинке-календаре; бодрый я группирует на столе молоко, яйцо и пластинку черствой белой булки – гренку бодрый я готовит Версте на завтрак...
– Витька, – сипит Верста, – дай поспать, не громыхай....
Не громыхаю.
Лезу в шкалик, осматриваю жестяные шкатулки родом из Таллина – красные в белый горошек, мал- мала меньше. Надписи: «Соль», «Сахар», «Крупа», «Чай» – отсутствие содержимого надписям не соответствует. Несколько чаинок нахожу в «Корице». Сахарные остатки – в «Крупе».
Ни слова правды никому и никогда.
10
Из дневников Арнона Литани: «У мамы было две сестры... Отлично помню, что у тети Баси ее младшая – Мирка, вышла замуж в тридцать девятом. Уехала с мужем из Львова в Киев перед самой войной: учиться.»
Под началом войны понимал Арнон не тридцать девятый, а сорок первый.
«...мама мне писала – получил ее письмо за неделю до ареста, – что Миркин муж, Давид Розенкранц, послан во Львов советскими, человек хороший.
Мамины письма до сих пор могу наизусть: «послан советскими, человек хороший...» Вполне возможно, что Мирка с мужем выжили – эвакуировались из Киева. ...Скорее всего – у них дети: Мирка была, что называется, цветущая...»
Вчерашнее возвращение домой – около семи вечера. Арноновы флоксы орошаются автоматическими капельницами.
В это самое время прогуливался житель соседнего домика – от калитки семьи Литани, до своей – доктор Артур Эйлон. Настоящая фамилия – Шварцман. Тоже готовился к внешним сношениям, переименовался – но ничего не вышло: пробыл пять лет каким-то десятым атташе и на том стопнулся... Арнон называл его про себя Пи-Эйч-Ди, согласно надписи на столбике возле соседской калитки. Доктор философии Артур Шварцман-Эйлон.
Шварцман был родом из Харбина, выпускник сначала гимназии имени Федора Михаиловича Достоевского, а после – Сорбонны. Пиэйчдировал в Университете, знал бессмысленное количество языков. На языках он Арнона и подзуживал... Давно узнав, что «полковник Литани» – так Шварцман прозвал соседа – человек, принимающий решения по русским делам, он при каждой встрече разводил улыбкой точные морщины щек, делал руки караваем – и начинал:
– Доброго здоровьичка вам, батюшка мой, Ваше Превосходительство, Арнон Hayмыч!.. Что-то вы нешто с личика-то спали... Никак опять прострел мучит?
Арнон русский знал. Знал? Но он не Максим Горький и не Александр Невский!..
– Понемножечку себе, (что такое «прострел»?). Здоровье в порядке, немножечко-таки устаю на работе... (Блядин сын!)
Эйлон в России не был. Поэтому речь его была – из русских книг. Речь небывалых, надежно мертвых русских людей, словесников гимназии имени Достоевского; чье несуществование зафиксировано, подтверждено – и доктор Артур Эйлон своими придирками к тайному советнику Арнону Литани положения не менял. Нету! Да и не говорил так никто.
– Эх-ма, батюшка мой, Арнон Hayмыч... Служба, знать, корень точит! И я давеча у лекаря моего был: профессора Иерушалми Якова Соломоныча знаете, небось?
– Когда вы были?
– А давеча, Арнон Hayмыч. Третьего дня сынок меня к морю возил – косточки промять, а давеча – у Яков' Соломоныча, у профессора. Видный такой мужичище, хоть и годами постарше нашего будет...
– Я тоже заметил, что он еще без очок ходит, – попадался Арнон.
– Бог с вами, батюшка мой, – со скорбным добродушием сминались уста доктора Эйлона, белые его глаза палили на Арноне пеструю распашонку, бочкоподобную Арнонову шею. – Никак вы речений моих не уразумели? С просителями-то, Ваше Превосходительство, с просителями как изъясняетесь?.. А я-то, дурень, вас морю, от службы отдохнуть не даю... Нукося, на идиш, на идиш побеседуем, либо, коли есть на то ваша воля – на панском, на польском, то есть.
С женою Арнона – Товой, – Эйлон разговаривал на немыслимом – каком-то саддукейско- каббалистическом – языке: выяснил, что Това из древней династии богословов. Узнав у нее же, что Арнон две недели командировался во Франции, Эйлон чуть ли не месяц после пил Арнонову кровь французским приемом: умудрился прочесть ему какую-то поэму Рембо («Ее великолепно, кстати, перевела на русский Цветаева... знаете? Вообще, что там ни говори, а русская школа перевода – одна из высочайших. Возьмите хоть Пушкина: ранний его перевод из Парни. Гениально передан словообраз «клок летучий»)...
Вчера Арнон проскочил благополучно. Не дав доктору издать очередной российский народный возглас, жестко припарковал машину – так, что доктор вынужден был даже отскочить в сторону, произнес «Мир вам, добрый вечер, как самочувствие» – и запер за собою калитку. Эйлон продолжил прогулку, как ни в чем не бывало.
Итак: Арнон – проскочил, Пи-Эйч-ди – продолжил, Това – действия, связанные с ужином; и не отдадим мы врагу ничего, тем более чай, заваренный по-человечески, а не онанистским опусканием бумажного мешочка с пищевой краской в горячую воду; тем более не отдадим врагу бутерброд с ягненком, сваренным в молоке его матери: булка с маслом и колбасою. Не достанется врагу любимый Арноном салат из помидоров, зеленого перца и лука, политый лимонным соком, гипертонически посоленный, канцерогенно присыпанный паприкою.
В девять вечера – программа телевизионных новостей «Взгляд». Политика, экономика, взрыв, кража, борьба за освобождение советского еврейства, еще кража, спорт, погода. В Эйлатском заливе и заливе Соломона – 45 градусов тепла. Грубые шутки и наглые намеки комментаторов – левая мафия, сволочи, никакой ответственности.
Утихомирил телевизор – до криминальной серии. Засветил радиоприемник, желая послушать политматериалы секции русскоязычного вещания – поскольку до последних месяцев заметки нашего обозревателя составлялись в Департаменте. Лишь недавно они там стали самостоятельно... Восемьдесят человек в отделе удалось устроить, а на ВВС – двадцать с небольшим едва держатся.
«...стояла ясная солнечная погода. «Заметки пропустил, – но те, кому положено, слушают. Надо будет завтра попросить отчет за две последних недели. Стояла погода... Фокусы в духе доктора Эйлона. Стоит не погода, а... Была ясная и солнечная погода – так будет правильнее. Но молодцы – голоса, почти как у московских дикторов – так легче воспринимается слушателями в России.
За освобождение: в месяц – раз, а то и реже. Зато все материалы поступают только от нас, никаких корреспондентов, случайных данных. Чуть ли не из военной разведки идет трепотня наружу – тянут-тянут, газетчики, сволочи безответственные, кого-то за язык! Не говоря уж о парламентских болтунах. Но не из наших – номер не пройдет! Большая школа – жизнь в Советском Союзе: Государственная Тайна не только в Букве, но и в Духе... Впрочем, особенно и не лезут. Активисты обижаются: мало к ним интереса проявляют. Во-первых и хорошо, что не проявляют – это не всегда полезно. Не понимают, дурьи головы, что прессе только палец дай, она и всю руку откусит. А во-вторых... Ты что думал, активист, Государству доброе дело делаешь, когда выезда добиваешься?! Нет. Это Государство тебя готово принять, невзирая на трудности. Героизм твой закончился на Венской пересылке – у нас за открытые письма не сажают. Научишься читать, возьмешь газеты – увидишь, как дают по мозгам. Но Государство от этого не слабеет. Говори-говори.
Из дневника: «Свобода слова – не может повредить Государству. Советы этого почему-то не поняли. Слово на своем пути не должно встречать никакой упругой среды, никакого сопротивления... Опасен только рикошет. Грубо выражаясь, пусть мочатся в вату – тогда не будет брызг... Забавно, что самый большой
