только и ждал своего часа.
– Завтра же еду в Тверь. Я не буду выходить за него замуж, – успокоила свою и прамачехину совесть Алла. – Ятолько хочу им от Кахи прикрыться. Каха очень жесткий и… злопамятный. Понимаешь? Мне нужен только подставной папа. А буду я мамой-одиночкой. Ты мне поможешь? Справнуком?
– Конечно, – автоматически ответила прамачеха. Жизнь повернулась совершенно неожиданной стороной.
– Я к тебе перееду, свою квартиру сдам. Денег будет достаточно.
Лина Ивановна широко, хотя и скованно, улыбнулась. Вот это да! Она даже представить себе не могла такой перспективы! Когда к ней снова вернулся дар речи, она широко расправила плечи и сказала красивым грудным голосом:
– Справимся. Знаешь, как рожала наша родня в станице? Я вчера нашла. На отдельном листочке, когда последние документы разобрала. Я от тебя ничего не прячу! Правда! – С этими словами она вынула из сумки листок. –
– Ужас! Ты специально пугать меня собралась, – взвизгнула Алла. – Они выжили?
– Думаю, да.
– И мы выживем! Сейчас я передохну и поеду домой собираться.
Привыкшая все делать быстро, Алла уже отсылала сообщение Илье. «Привет, кролик. Я сменила симку. Это мой новый номер. Как себя чувствует бабушка? Соскучилась. Завтра выезжаю. Ц-е-л-у-ю».
«Ласточка моя, глухо по тебе скучаю и жду с трепетом. Могу позвонить?»
«Конэчно!»
И через секунду уже раздался звонок. Счастливый Илья возбужденно балаболил всякие глупости, а Алла вторила ему аж пятнадцать минут. Влюбленным голубкам – что, лишь бы ворковать.
Наутро она для контроля повторила анализ. Двух мнений быть не могло. Она немного беременна. Прекрасно. Теперь отменяются все прежние договоренности. В жизни наступает долгожданный форс-мажор. А какой отличный повод бросить, наконец, учебу и заняться чем-нибудь стоящим! Конечно, это не очень хорошо – подставлять Илью, но ей же ничего от него не надо. Ни алиментов, ни фамилии. Только ширму для Кахи. Это вполне честно. Может быть, когда-нибудь потом она все расскажет ему. «Что, ненависть? Съела? Думаешь, толкнешь меня на убийство? Нет, я рожу этого ребенка! И буду любить его без памяти! Тебе назло!» Алле стало очень весело. Она даже пропела почти всю дорогу до Твери. Проезжая то место перед Завидовом, где месяц назад ее занесло на масляном пятне, Алла победоносно выставила вверх палец. Пошла ты, ненависть, куда подальше!
Они договорились, что Илья встретит ее около четырех часов в центре на набережной у моста. Но Алла с хорошим настроением, как с попутным ветром, домчалась раньше. Припарковалась, огляделась и пошла прогуляться вдоль набережной. Город был величественный, но обветшалый. Она облокотилась на обшарпанный парапет.
Внизу открылась вторая набережная. На ней проходила сходка местных байкеров. Двое тщедушных парнишек в самопальных кожаных куртках, похожих на индейские, с бахромой по всей длине рукава, горделиво оглаживали своих боевых коней: один – раздолбаную «Яву», другой – мопед. И оба о чем-то горячо спорили с довольно увесистой, под девяносто кило, юной барышней с многочисленными соблазнительными выпуклостями, тоже затянутыми в кожу. Ангел ночи чинно восседала на старом милицейском мотоцикле с коляской. Забив стрелку на вечер, она волевым движением крутанула ручку газа, ее свирепый зверь с рычанием отозвался и умчал хозяйку с бешеной скоростью 60 км в час под мост.
«Байкерша на мотоцикле с коляской – круто, – усмехнулась Алла. – Впрочем, пожалуй, это единственный мотоциклетный транспорт, который может взять такой вес. Эта попа требует трехколесной устойчивости».
Было воскресенье, и от набережной через замусоренную площадь вдоль улицы тянулась самостийная барахолка. Люди торговали домашней утварью, старыми книгами, железками всех сортов. Какой-то мужик лет семидесяти собирался, по всей видимости, продать свою кожаную кепку. Он аккуратно разложил чистый лист бумаги на парапете, снял с головы кепку, любовно огладил ее, словно прощаясь, и бережно опустил на постеленный на мостовой лист. Во всем этом базаре сквозила крайняя щемящая нищета, не заметная в Москве.
Вдруг сзади Аллу обнял тихо подошедший Илья и вложил ей прямо в руки прекрасный букет из фиолетовых и темно-розовых первых астр. Она повернулась к нему, уткнулась в плечо и с изумлением обнаружила, что соскучилась и что ей нравится, как от него пахнет. После разлуки его нежность была по- прежнему избыточна, но вполне терпима.
– Пойдем, мы живем тут в двух шагах.
Дом был старый, роскошный, сталинского типа, с колоннами в подъезде и вычурной лепниной на потолке. Пятикомнатная квартира, богато обставленная неотреставрированным антиквариатом, который было уже трудно отличить от рухляди, выглядела тесной. И не только от избытка мебели. Все полки в обширной прихожей, на кухне и на лоджии, все шкафы в комнатах были заставлены самой разной тарой, начиная с коробки от телевизора и заканчивая жестяными баночками из-под давно выпитого чая. Сначала Алла подумала, что семья в стадии ремонта или переезда собирает вещи, но, присмотревшись и немного освоившись, с удивлением обнаружила, что все это нагромождение – пустые упаковки.
В этом была какая-то загадка бытия – зачем хранить банку от чая, когда тот давно выпит? Беречь короб от телевизора, в который уже насмотрелись и давно выкинули? Складывать стройные ряды глянцевых обувных коробок, если ботинки давно сносились? Что заставляет людей быть добровольными хранителями скорлупок прошлого? Невозможность расстаться с последней ниточкой воспоминаний о том, что эти вещи были не только живы, но и молоды? Крайняя степень скопидомства? Или надежда, что когда они двинутся с этого корабля в другую жизнь, захватят туда с собой, как фараоны, все свое старое добро, аккуратно запакуют его по ящикам и оно омолодится вместе с хозяевами? Ведь упаковки – это вещи вещей. Может, хозяева верят, что если во время второго пришествия все воскреснут в возрасте Христа, тридцати трех лет, в полном расцвете сил, то их вещей это тоже касается?
Алла вдруг припомнила, что в квартире, которую снимал Илюша, был такой же склад пустых жестяных банок из-под шотландского печенья, до которого он был большой охотник, коробок из-под компьютерной техники и даже пустых бутылок от выпивки, выставленных на обозрение на кухне. Но она списывала это на безалаберность холостяцкого быта.
«Боже мой! Как же трудно тащиться по жизни со всем этим пустопорожним барахлом», – поразилась она. Алла сама любила прошлое, но не как пыльное нагромождение упаковки, вещественное напоминание о былом, а как теплую протяженность сердечного бытия. Впрочем, упорно тащить за собой все прошлое, сопротивляясь небытию, было тоже не самым легким делом.
Но все эти размышлизмы посетили ее ночью, а пока она переминалась с ноги на ногу в сумрачной прихожей, не зная, куда бросить куртку. Антикварная вешалка была завалена, а антикварное кресло рядом с ней выглядело не слишком чистым.
– Всё руки не доходят, – извиняющимся тоном сказала появившаяся из недр квартиры Илюшина мама и радушно раскинула пухлые, крепкие объятия. – Мариэтта Ашотовна. – Круглая, маленькая, усатая жгучая брюнетка страстно прижала Аллу к себе, крепко взяла за руку и уже не выпустила из-под своих когтистых крыл ни на минуту.
За обедом убийственное или убойное радушие и гостеприимство армянской мамы оттенялось молчаливой, смахивающей на лунатизм меланхоличностью бледного, с вытянутым лицом русского папы Андрея Александровича. За столом сидела еще бабушка Ильи, папина мама. Старая-престарая, сухая, как пергаментный лист, по всей видимости слепая и немая после инсульта, вся сосредоточенная на перебирании и щелкании целлофановых пупырышков на прокладке от шоколадных конфет. Все отношения с миром у нее
