были порваны. Жизнь сосредоточилась на кончиках пальцев.
Когда в разговоре за столом возникала естественная пауза, это легкое хлопанье под проворными пальцами отрешенной старухи было печальным и немного жутким.
– Наша бабуля, хотя ничего не говорит, любит компанию. Мы стараемся не оставлять ее одну и обедать вместе, – с нежностью глядя на страшную старуху, объяснила Мариэтта Ашотовна и поправила той сбившуюся прядь тусклых седых волос. – Она у нас умничка.
Старуха от этих слов начала давить пупырышки еще быстрее, отчетливо нажимая на каждый, словно одобряя ласковость невестки. У ее ног сидела такая же старая облезлая дворняга в клочьях шерсти и время от времени цыкала одним оставшимся кривым желтым клыком.
«Боже, почти как Наина Киевна у Стругацких, – хмыкнула Алла. – Ну и компания собралась. Древняя карга со старой дворнягой; пыльная, заваленная хламом, квартира; хозяин, похожий на печального вампира, и хозяйка, пышущая жизнью, которую она высосала у кого-то накануне. Надо будет повесить у себя в комнате над дверью головку чеснока, если останусь тут ночевать».
Конечно, это была шутка. Выглядело все немного нереально, и тем не менее вселенная Ильи была теплой, уютной, хоть и пыльной. Возможно, именно из-за доброй атмосферы домочадцы, их вещи и коробки и жили так долго.
После обеда они все вышли прогуляться. Илья вел собаку, которая хрипела и шаркала когтями по тротуару. Родители чуть от них отстали. Алла вежливо оборачивалась, чтобы те не почувствовали себя брошенными. Куда там! Они с удовольствием оглядывали давно известные окрестности. Оба нарядные и довольные. Он – длинный, бледный Пьеро, она – маленькая, жгуче черная кубышка Мальвина. Парочка с карикатуры или из цирка. Мариэтта Ашотовна оживленно рассказывала что-то мужу и храбро устремлялась всем телом вперед, семеня коротенькими шажками. Андрей Александрович чуть отставал от супруги и нес в руках ее маленький дамский ридикюль.
Только теперь Алла обратила внимание, что они довольно пожилые. «Наверное, Илья, как и я, поздний и единственный ребенок… Впрочем, какая же я поздняя и единственная, если у меня два брата и молодая мама! Чур меня! – Алла впервые тепло подумала, что у нее есть братья, которые, судя по фото, живут в просторном, светлом, хай-тековском доме. – Вот уеду к ним и буду жить в большой, пустой, белой комнате», – вдруг решила она. – Смешно». Просто ей не хотелось быть похожей на Илью.
– Слушай, ты такой темненький и кучерявый, вылитый армянин. Даже странно, что ты Скворцов. Все думают, что ты специально взял мамину фамилию.
– Теперь видишь, что нет? Впрочем, сама знаешь, бьют по морде, а не по фамилии. И что ж мне теперь делать? Обидеть отца и стать из Скворцова Скорцовяном?
– Или Скворцовичем, – хихикнула Алла.
– Хочешь, чтобы я взял двойную фамилию? – добродушно рассмеялся Илья.
Проблемы еврейства и армянства его почему-то не задевали. Его, полукровку, не задевали, а Аллу – русскую с головы до пят – заедали по полной. Она на секунду задумалась и выловила из памяти, что ее бабушка всегда повторяла: «Главное, деточка, не выходи замуж за злого и за еврея». «И что ж я не догадалась спросить ее почему… Ладно, проехали».
Подковырка не удалась, и Алла переключила раздражение на собаку. Она бы постеснялась с такой выходить, а Илье хоть бы хны. И здесь его не подначишь! Алла снова покосилась на родителей. И эти люди, эта карикатурная парочка, веселая коротышка и печальная жердь – большие шишки в областной прокуратуре? И как они смогли подсадить своего сына на юрфак? Как это возможно?
У Ильи были старые родители и старая собака, и старая бабка, и старые вещи в квартире. Рядом с ними все долго жило. Как милая сердцу ветошь. И Алла вдруг подумала, что если она зацепится за Илью и заблудится в его вселенной, то будет жить затхло и вечно. А сам этот доброжелательный до раздражения мальчик-рыцарь не жилец в мире неона и стекла, стёба и кокса. Что он будет делать в Москве? И словно отвечая на ее мысли, Илья вдруг сказал:
– Знаешь, я очень люблю Тверь. Мне хорошо в Москве, но после учебы я хотел бы вернуться сюда. В провинции, если у тебя есть деньги, жить довольно приятно. А за границу отовсюду можно ездить.
Алла молчала. «Все точно. Он хочет вернуться в свое пятикомнатное, темное, теплое, пыльное гнездо и жить долго и счастливо. А ведь, несмотря на затаренность старыми вещами, Илья больше, чем я, времени проживает в настоящем. Может, эта жизнь, как неведомому Вадику, герою, с которого мачеха хотела брать пример, Илье тоже впору? А мне, как и Стёпе, всюду жмет? Ведь сверстники Илью любят не из-за того, что он зажигает в «Джусто», а за то, что поет песни Окуджавы под гитару? Хотя это полный отстой. «Давайте жить, во всем друг другу потакая…»
– Разве ты не хочешь сделать блестящую адвокатскую карьеру? – спросила она вслух.
– Знаешь, я всегда хотел «уметь», а не «достичь». Ведь то, что ты умеешь, остается с тобой навсегда. А то, чего ты достиг, может быть отнято судьбой в любую минуту.
– Фило-ософ, – протянула Алла. А она всегда хотела только «достичь». Надо и об этом подумать на досуге.
– Ты побудешь у нас хоть чуть-чуть? – с надеждой спросил Илья и нежно сжал ее руку.
– Пару дней, – ответила Алла и нежно пожала ему руку в ответ. «Котик, тебя же надо еще трахнуть для алиби».
– А Казантип? Наша поездка не отменяется? Я всё узнал, – радостно оживился юноша.
– Еще не решила. Мне тут из учебки звонили. По-моему, этот горец долбаный собрался меня через универ прессануть.
– Что ты ему сделала?
– Не знаю, может, бывшая жена пожаловалась, что я с детьми его не хочу встречаться и считать своими сестрами. Аможет, еще что. Знаешь, я хочу уйти с юридического.
– Почему? – изумился Илья.
– Это не мое.
Они снова остановились на набережной, рядом с памятником купцу Никитину, ходившему за три моря.
– Он из Твери был?
– Да, земляк.
Повернули обратно.
Вечером после обильного ужина, разговоров и телевизионных «Вестей» пили чай, и Алла с удивлением подметила, что всю грязную посуду домочадцы дружно снесли на кухню, а чашки, каждый свою, поставили на комод. «Это что? Примета такая – чашки на ночь не мыть?» – фыркнула Алла. Но не успела придумать какую-нибудь новую язвительную теорию, потому что Илья заговорщически поманил ее в свою комнату. На роскошном старинном диване со скрипучей спинкой из карельской березы они уютно приникли друг к другу и потихоньку начали оглаживаться и обцеловываться. Наслаждение было полным, и Алле стало даже совестно. «Где же любовь? Если Каха не любовь и Илья не любовь, то где же она, любовь? И почему тогда я получаю такой кайф от этой не-любви к Илье?»
Утром ей захотелось побыстрее смыться на свежий солнечный воздух из этого музея восковых фигур, и она бодро вызвалась погулять с собакой, пока мама будет готовить завтрак из десяти блюд, а папа с Ильей поднимать бабушку.
«Имею ли я право вторгаться в эту жизнь со своим кукушонком? – сомневалась Алла, спускаясь в лифте. – Ладно, еще есть время отказаться от этой затеи и придумать что-нибудь другое», – решила она.
Псина, никчемная старая развалина, криво цокала на негнущихся лапах по асфальту. «Зачем, пока ты молод, окружать себя стариками? – недоумевала Алла, с отвращением наблюдая за судорожным передвижением дряхлой дворняги по жизни. – Ведь твое время тоже придет, и ты еще насмотришься на все это. Вот пес, какое с ним мученье! Он писает дома, ничего не слышит, пукает и храпит. Чего бы не усыпить бедное животное, которому так тяжело?» На этом месте, словно услышав ее мысли, барбос вдруг начал хрипеть и задыхаться.
– Нет, только не со мной, пошли, околевай дома! – простонала Алла и попыталась силком проволочить этого издыхающего в конвульсиях старпера в сторону подъезда.
Но он упирался и страшно хрипел.
