Витя дождался, пока гигантская рука втянулась внутрь машины, и с силой хлопнул дверью.
– Ну, ладно, лейтенант, время!… Я поехал к тебе в отделение… Может быть, уже есть какие-нибудь результаты… Генерал приказал, как что появится, сообщать ему лично… Ну, и ты, если что узнаешь по Кальварскому и другим, сразу по рации давай знать!… Добро?
– Так точно, товарищ майор! – сказал Витя, вытирая платком, выступивший на лице пот.
– Ну, будь! – кивнул уже из «Вольво» Евтюхов.
Украшенная российской символикой шведская машина, бесшумно тронулась с места. Бросая вокруг красно-синие карнавальные сполохи проблескового маячка, она быстро пересекла площадь и исчезла за поворотом улицы, ведущей к поселковому отделению милиции.
Первым из автозака вывалился, едва не проломив асфальт, Паша Папас. На руки ему прыгнула Соня и начала изо всех сил стучать кулачками по его стадионоподобной груди.
– Как ты мог? Как ты мог! – стонала она.
– Сонька, ты что, с ума сошла? – удивленно вытаращил глаза Павел Сергеевич.
– Я сошла? Я? – совсем закатилась в истерике женщина.
– Да, что случилось-то, объясни словами! – возмутился Паша. – Что я опять не так сделал?
– Он еще спрашивает, гад такой? Как ты мог сказать, что я наб…, что я набл… что меня стошнило?
– Я-то тут причем? – пожал плечами Папас. – Мне Ар-кадий сказал так сделать…
– Он тебе сказал, Коля наб… Колю стошнила, а не меня! Колю! – потрясла поднятыми кулачками медсестра.
– Да, какая разница! Ну, может и Колю, а мне послышалось, Соню… Он же тихо шелестел…
– А ты сам сообразить не мог, что про женщину так нельзя говорить!…
– Ну, я ж не про тебя сказал… Это ж воображаемая женщина!… Алкашка, а не ты!…
– Все равно! – с женской логикой и упрямством настаивала на своем медсестра.
– Соня, ну прости, дурака… Так, даже лучше получилось! Противнее! Разве нет? Когда мужчина наб… его стошнит – это одно! А когда женщина – совсем другое! Намного противнее! – пытался оправдаться Павел Сергеевич, но неудачно.
После этих слов медсестра расплакалась и, ища защиты, уткнулась в грудь Аркадию.
– Аркаша, хоть ты скажи ему… хоть ты… скажи ему… – сквозь всхлипывания говорила она. – чтоб он не смел надо мной смеяться… и… издеваться!… И вообще!…
Одной рукой подполковник Стеклов, успокаивая, поглаживал Соню по спине, а второй рукой и мышцами лица пытался беззвучно сказать Папасу примерно следующее: «Ну, что ты споришь, у женщины истерика, она перенервничала, не спорь, и все будет нормально!»
Майор безнадежно махнул рукой, достал из кармана свою двухлитровую фляжку и, перевернув над своей головой, вылил в рот остатки коньяка собственного изготовления.
– Ребята, может вас подбросить куда? – спросил лейтенант Витя. – Иван Алексеевич, а? Я могу… Только придется в обезьяннике ехать… А то не ровен час опять Евтюхов какой-нибудь выплывет… Да и не войдете все в кабину… Как, а?
Кальварский посмотрел на Аркадия.
– А что, действительно, чего ноги-то бить… Находились за ночь! Отвези, лейтенант. Чтоб поближе к каланче получилось… – сказал Аркадий.
– Доставим, как скажете! – заверил Витя.
– Слушай, лейтенант, а ты случайно не Раисы Степановны Кармацких сынок будешь, а? – вгляделся в него Аркадий.
– Ну, да! Вы меня Аркадий Михайлович не признали? Помните, вы еще меня у Ивана Алексеевича учили воздушного змея клеить? Я тогда, правда совсем еще пацаненком был… Не помните? А я вас сразу узнал…
Они снова погрузились в арестантское отделение и машина, покачиваясь, неспешно двинулась по ночному поселку.
Подполковник Стеклов смотрел на убегающий в темноту серый зернистый асфальт поселковых улиц и размышлял.
Вмешательство в каланчевские дела областного управления внутренних дел во главе с генералом, конечно, могло объясняться настоятельной просьбой влиятельного посланника «Сибпромнефти» Льва Ивановича Бокалова.
Но подполковник подозревал, что причиной срочного прибытия в Каланчевку майора Евтюхова были силы куда более опасные и непримиримые.
35. Атлантический фронт
Лиссабон был пронизан ветром.
Он трепал полосатые пологи открытых таверн и припортовых магазинчиков.
В воздухе пахло свежестью открытого океана и тревогой. С Атлантики надвигался грозовой фронт.
Последний раз они пересеклись с Аланом в Португалии, где каждый оказался по своим делам. Совсем не собираясь звонить Левандовски, он набрал его сотовый номер по ошибке. Сказал пару слов и хотел распрощаться, но с удивлением, услышал от Алана, что он тоже в Лиссабоне.
– Ты будешь смеяться, но я здесь, в двух кварталах от тебя! – сказал тот в трубку, и они договорились встретиться в портовом кабачке.
Они сидели на открытой веранде и, как между ними уже вошло в традицию, вели беседы на отвлеченные от бытовой суеты темы.
В качестве земной приправы к философским рассуждениям они заказали любимое блюдо докеров и моряков – сарабуло, особое португальское рагу. Сарабуло – это крупные куски свиного мяса и печени, тушеные в красном вине с гвоздикой, перцем и чесноком.
Толстый черноусый официант принес две глубоких керамических тарелки, с поднимающимся над ними дразнящим ароматным парком. На отдельные плоские тарелки горкой выложил белоснежный рис.
К острому блюду они взяли красное вино, сделанное из винограда, выращенного на сухих и жарких холмах Кастилии. Оно, если и уступало тонкостью аромата и жизненной силой венгерским сортам, то – немного. И, во всяком случае, далеко превосходило разрекламированные французские марки.
Здесь на пиренейском полуострове когда-то столкнулись две цивилизации, по-разному ведущие исследования окружающего мира. Западная – европейская и восточная – арабская. В восьмом веке арабы завоевали Испанию.
Арабский халифат с центром в Багдаде растянулся на огромной территории – от Самарканда и Бухары на Востоке до Толедо и Севильи на Западе. Отличительной чертой этой восточной цивилизации была благоговейная любовь к Знаниям.
По всей территории халифата, словно яркие светильники в средневековой ночи, возникали арабские университеты – медресе. В Багдаде был возведен гигантский комплекс из десятков зданий, в которых помещалось несколько медресе, обсерватория и огромная библиотека. На зависть европейским ученым, она насчитывала сотни тысяч свитков из папируса, выделанной кожи и рукописных книг на хлопковой бумаге. Этот огромный квартал, заселенный людьми, стремящимися к познанию мира, получил название «Дом науки».
Но это была какая-то другая наука.
Арабские ученые не меньше европейцев ценили хорошо поставленный эксперимент и точные математические вычисления, но считали, что эти средства познания бессильны без еще одного инструмента – чувства.
Они утверждали, что только личный разговор с Ми-ром, может дать подлинные знания о нем.
Работавший здесь на пиренейском полуострове в далеком двенадцатом веке великий арабский ученый Ибн Рушди, известный в христианских странах, как Аверроэс, писал:
«Только ощущая своей душой колебания и волны, идущие от великого Нуса (всемирного разума) можно приблизиться к пониманию подлинного хода вещей. Их нельзя услышать только разумом. Их нельзя понять только душой. Их можно услышать только разумом и душой вместе.»
На Лиссабон шел из глубин Атлантического океана влажный атмосферный фронт. В голову приходила ясность, а в сердце – непонятная тревога.
Сарабуло было великолепным.
