сведений и афишировал высокомерно-презрительное отношение к книгам и великую жалость к тем, кто берет на себя труд писать их. «Чего ради? – спрашивал он. – Жизнь слишком коротка и не стоит таких стараний». И он принимался развивать, скорее остроумно, чем убедительно, эту избитую истину, которой часто утешаются люди, растерявшие мужество в жизненных крушениях, хотя сам не претерпел ничего, что давало бы ему право причислять к ним себя. Характер его поблек, словно подернувшись пылью от постоянного одиночества, утратил, поизносившись, первоначальное своеобразие, и самой живою его чертой было влечение, почти страсть к непомерной роскоши, к непомерным наслаждениям, ко всем суетным затеям жизни, – страсть, которую он не сумел ни утолить, ни подавить до конца. И своего рода ипохондрия, холодная и элегантная, пронизывавшая все его существо, доказывала, что после крушения всех честолюбивых надежд – таких дюжинных – в нем оставалось лишь отвращение к самому себе да еще чрезмерная склонность к комфорту. В Осиновой Роще ему всегда были рады, и Доминик прощал ему большую часть его странностей во имя данной дружбы, в которую д'Орсель, надо отдать ему должное, вкладывал всю сердечность, на какую был способен.
За несколько дней, проведенных в Осиновой Роще, он выказал себя таким, каким привык являться в свете, то есть любезным собеседником, отличным охотником, приятным сотрапезником и, за вычетом одного-двух приступов его обычной молчаливости, почти ничто не изобличало в нем человека, томящегося скукой.
Госпожа де Брэй замыслила его женить – несбыточный замысел, ибо не было ничего труднее, чем добиться от него разговора всерьез на подобные темы. Д'Орсель отвечал обыкновенно, что он уже не в том возрасте, когда женятся по влечению сердца, и что для вступления в брак, как для любого решающего либо опасного шага, необходимо крайнее возбуждение духа.
– Это азартная игра, – говорил он, – и притом самая рискованная из всех; единственным оправданием участников могут быть лишь иллюзии, которые служат в ней ставкой, их ценность, количество, искренность и ныл; и она лишь тогда занимательна, когда обе стороны играют по крупной.
Когда стали удивляться тому, что он живет затворником у себя в Орселе, в бездействии, огорчающем всех его друзей, он заметил в ответ на эти укоры, отнюдь для него не новые:
– Всяк делает по силам своим.
– Вот мудрый взгляд на вещи, – сказал кто-то.
– Не знаю, право, – отвечал д'Орсель. – Как бы то ни было, никто не укорит в безрассудстве человека, который мирно живет у себя в имении и тем вполне довольствуется.
– На это можно возразить, – заметила госпожа де Брэй.
– Что же именно, сударыня, позвольте узнать?
– Что все зависит от того, в чем видит человек прелесть одиночества, а главное, от того, каких он держится взглядов на семью, насколько ее ценит, – прибавила она, невольно посмотрев на мужа и детей.
– Вам должно знать, – вставил Доминик, – что у моей жены свои взгляды на известный общественный обычай, который, впрочем, нередко ставится под сомнение, и притом весьма достойными мыслителями; она считает брак делом совести и непременным долгом. По ее мнению, человек несвободен, и если он отказывается составить чье-то счастье, притом что может это сделать, он достоин порицания.
– Значит, вы никогда не женитесь? – спросила госпожа де Брэй, возвращаясь к своей теме.
– Скорее всего так, – отвечал д'Орсель куда более серьезным тоном, чем прежде. – Я многого не сделал, что мог бы сделать и к тому же с меньшей опасностью для других и меньшей неуверенностью в исходе для себя самого. Рискнуть жизнью – пустое дело, страшней поставить на карту свою свободу: но жениться, то есть стать господином и свободы, и счастья другого человеческого существа!.. Я несколько лет раздумывал на эту тему и пришел к заключению, что воздержусь.
Вечер, когда состоялась эта беседа, выразительно представившая душевные немощи господина д'Орселя и его склонность к софизмам, был последним его вечером в Осиновой Роще. Он уехал верхом в сопровождении слуги. Ночь была светлая и холодная.
– Бедный Оливье! – сказал Доминик, глядя вслед всаднику, который, пустив коня в охотничий галоп, удалялся по дороге, ведущей в Орсель.
Несколько дней спустя нарочный, во весь опор примчавшийся из Орселя, передал Доминику письмо, запечатанное черным сургучом и крайне его взволновавшее, хотя обычно он в совершенстве владел своими чувствами.
Оливье стал жертвою несчастной случайности. Какого рода? Либо записка с траурной печатью не содержала подробностей, либо у Доминика были свои причины не договаривать до конца. Он тотчас велел запрягать, послал за доктором, которого просил поехать с ним вместе, и менее чем через час после получения таинственной депеши доктор и господин де Брэй спешно отбыли в Орсель.
Они вернулись лишь через несколько дней, к середине ноября, и случилось это поздно ночью. Доктор, первым сообщивший мне новости о своем пациенте, был непроницаем, как и подобает людям его профессии. Я узнал только, что жизнь Оливье теперь вне опасности, что он выехал из своего имения, что выздоровление будет Долгим и, возможно, заставит его на продолжительное время поселиться в теплых краях. Доктор прибавил, что вследствие этого несчастья неисправимый нелюдим вырван, по крайности, из безнадежного одиночества своего замка и ему придется переменить обстановку, место жительства, а может статься, и весь уклад жизни.
Доминика я застал в крайней подавленности, и. когда позволил себе с искренним участием осведомиться о здоровье его друга, на лице у него появилось выражение глубочайшего горя.
– Полагаю, что нет смысла вас обманывать, – сказал он. – Рано или поздно истина выйдет наружу и прольет свет на это трагическое событие, которое слишком легко было предвидеть, но, к сожалению, невозможно предотвратить.
И он протянул мне письмо Оливье.
Мой дорогой Доминик.
Пишущий эти строки по существу уже мертв. Моя жизнь никому не приносила пользы, я слишком часто это слышал, и люди, мне близкие, могли только стыдиться ее. Пора было мне самому положить ей конец. Мысль эта, давно уже меня навещавшая, снова пришла мне в голову вчера вечером, когда я выехал от тебя.
