Дойл достал из кармана два маленьких бумажных пакета и, открыв их, показал остальным.
– Когда вчера вечером мы обнаружили тело мистера Зейлига, я нашел маленький комок глины внутри каюты, у двери. А сегодня вечером такой же комочек глины был мною обнаружен в одном из гробов.
– И какое отношение имеет этот маленький комочек к цене на пиво? – спросил Пинкус с бесцеремоностью бывалого журналиста.
– Мистер Зейлиг был более религиозным человеком, чем вы, я правильно понял, мистер Штерн? – спросил Дойл.
– Да.
– Значит, я не ошибусь, предположив, что как верующий иудей он хорошо разбирался во многих аспектах иудейской истории и мифологии?
– Совершенно верно.
– Справедливо ли будет с моей стороны также сказать, что мистер Зейлиг относился к изучаемому предмету не с чисто академическим интересом, но принимал эти знания очень близко к сердцу?
– Определенно – но к чему вы клоните?
Дойл понизил голос и подался вперед над фонарем, отчего свет снизу очерчивал его лицо самым зловещим образом.
– Мистер Штерн, вы знакомы с легендой о големе?
– Големе? Да, конечно, я имею в виду – поверхностно; отец много раз рассказывал мне эту историю, но в детстве.
– Голем? А что это такое? – заинтересовался журналист, от которого, хоть его целый час отчищали жесткой щеткой, продолжало исходить зеленоватое свечение.
– Слово «голем» происходит от древнееврейского слова, обозначающего зародыш или утробный плод. Говорят, именно так назвал Яхве Адама, когда в Эдеме вылепил его из праха земного.
– Яхве? – уточнил Пинкус. – Вы имеете в виду… что это за малый, Яхве?
– Яхве – ветхозаветное имя Бога. – Штерн еле сдержал удивление, вызванное безмерным невежеством репортера.
– Но история голема, которая имеет большее отношение к данному разговору, – сказал Дойл, повернувшись к Штерну, – начинается в еврейском гетто Праги в конце шестнадцатого века. В то время евреи Праги, как и всей Европы, стали жертвами кровавых погромов, причем в Праге они оказались особенно жестокими. В описываемые дни одним из старейшин тамошней синагоги был ученый раввин Лев бен Бецалель. Доброжелательный, незлобивый, почти святой ребе Лев отчаянно искал способ защитить евреев в гетто от безжалостного преследования. Годами он рылся в старом книгохранилище синагоги и однажды в дальнем закутке глубокого подвала нашел древнюю книгу великой мистической силы…
– Случайно, не Зогар? – спросил Иннес.
– Название этой книги не уточняется, но Зогар наверняка имелась в какой-нибудь из синагог Праги, и ребе Лев, как человек ученый, не мог о ней не знать. В любом случае, читая эту книгу, ребе, по-видимому, наткнулся на отрывок, содержавший тайную формулу. Она была зашифрована, но огромные знания позволили ему разгадать загадку.
– Кстати, – добавил Штерн – принято считать, что вся Зогар составлена именно таким образом – в каждой, даже обычной с виду, фразе зашифрован некий сокровенный, магический смысл.
– Так, похоже, мы сейчас говорим о чем-то вроде превращения свинца в благородные металлы, – весьма заинтересованно уточнил Пинкус.
– Из этого отрывка ребе Леву открылось нечто куда более важное: формула зарождения живого из неживого, которую Яхве использовал при сотворении Адама, первого человека.
– Вы шутите, – буркнул Пинкус.
– Это легенда, – подчеркнул Дойл.
– А как, по-вашему, он это все-таки сделал? – осведомился репортер.
– Используя чистую воду и глину из ямы, вырытой в освященной земле, он изготовил конечности, голову и тело гигантской куклы, приблизительно напоминавшей человека. Потом, в строгом соответствии с ритуалом, соединил эти части и написал древнееврейское священное слово на клочке бумаги, который вложил под язык изваяния…
– А что это за слово? – поинтересовался Иннес.
– Об этом тебе надо было бы спросить отца Лайонела. И что, этот голем взял да ожил? – обеспокоенно уточнил Пинкус.
– Потом, насколько известно, голем, как он назвал его, сел и начал двигаться. Когда он обратился к нему, голем стал делать именно то, что ему было велено, и ребе Лев понял: он создал послушного, безотказного слугу, неказистого, но сильного. Восемь футов ростом, могучие руки и ноги, маленькие камушки вместо глаз, грубо очерченный рот. Сначала голем исполнял черную работу по дому, но потом, уверившись в его послушании, ребе стал по ночам посылать голема на улицы охранять гетто и отпугивать всех, кто пожелал бы вредить евреям. Каждый вечер он вкладывал в рот голема бумагу, придававшую ему жизнь, а когда на рассвете тот возвращался домой, ребе вынимал бумагу, и глиняный истукан замирал в его сарае. При этом чудище из гетто нагнало на всех недоброжелателей такого страха, что нападения на евреев прекратились полностью.
– Неплохая легенда, – сказал Пинкус, ухватившись за койку, когда судно встряхнуло на очередной волне. – Похожа на историю того малого, которого звали Франкенштейн.
– Высказывалось предположение, что Мэри Шелли большую часть своего знаменитого романа почерпнула из легенды о големе, – заметил Дойл.
– Ну-ну, – буркнул Пинкус, не имея ни малейшего представления о том, кто такая Мэри Шелли.
– Но суть в следующем, – продолжил Дойл. – Однажды утром в субботу, когда евреи исполняют свои религиозные обряды и не должны заниматься никаким физическим трудом до заката, ребе Лев забыл вынуть клочок бумаги изо рта голема.
– Ого! – протянул Пинкус. – Нутром чую, тут пахнет жареным.
– И чутье вас не обманывает, мистер Пинкус. Когда ребе Лев утратил контроль над големом, монстр впал в ужасное неистовство. Он крушил дома и лавки, погубив между делом множество невинных людей, по большей части евреев, рвал, метал и топтал, уничтожая в слепой ярости все вокруг, и, наверное, уничтожил бы все гетто, не сумей ребе Лев подобраться к нему и выхватить у него изо рта бумажку. Миф о големе всегда представлялся мне идеальной метафорой апокалипсической силы, неподконтрольной человеческой ярости, так же как и чудесной притчей о жизнеутверждающем сострадании, свойственном иудейской традиции.
Иннес с Пинкусом искоса переглянулись, как заинтригованные школьники, которые, очевидно, ничего не поняли.
– Черт возьми! – только и сказал Пинкус.
– И что же случилось с големом? – спросил Иннес.
– Тело голема Лев и его друзья унесли в подвал пражской синагоги, где, предположительно, оно лежит, дожидаясь, когда к нему вернется жизнь.
Стараясь сохранить равновесие, когда корабль тряхануло особенно сильно, Дойл извлек из кармана еще один лист бумаги.
– Джентльмены, у меня есть корабельная копия декларации агента на эти пять гробов в трюме. Не хотите ли угадать пункт их отправки?
– Ну не Прага же! – воскликнул Иннес.
– Именно так.
– Пожалуйста, мистер Дойл… Не станете же вы всерьез утверждать, что в одном из этих гробов находился голем из Праги, – пролепетал Штерн.
– Или что шестифутовый глиняный монстр рыскает где-то на борту этого корабля, – добавил Иннес.
– Я хочу сказать следующее: если вам нужно получить нечто у человека на борту судна, находящегося посреди океана, и вы не хотите привлекать к себе лишнего внимания…
– То шестифутовое чудище подходит для этого как нельзя лучше, – язвительно встрял Пинкус.
– …и вам известно, что человек, у которого вы хотите украсть этот предмет, имеет сердечное
