– Меня зовут Пинкус, Айра Пинкус. «Нью-Йорк геральд». Подумайте об этом, хорошо?
– Спасибо, мистер Пинкус.
– Могу я сегодня вечером пригласить вас на ужин?
Дойл махнул рукой и улыбнулся.
– А как насчет выпивки? Коктейль? Что скажете?
Охранник у ворот остановил Пинкуса. Неужели? Ага! Репортер еще не прошел таможню.
Разрыв между ними увеличился, и Дойл усмехнулся: все-таки есть ли в человеческом опыте что-либо более приятное, чем избавление от назойливых приставаний?
– Скажем, планы по возвращению Шерлока?.. – крикнул ему вдогонку Пинкус. – Нельзя же оставить его погребенным в Швейцарских Альпах! Мы хотим продолжения! Ваши читатели готовы поднять бунт!
Дойл так и не оглянулся.
Ларри возился с тележкой, Иннес расплачивался с носильщиком. Дальше по пирсу ряд простых деревянных гробов загружали с подводы прямо в грузовой трюм судна.
«Странно… Конечно, перевозка трупов трансатлантическим рейсом – дело обычное, но погрузка, как правило, производится по ночам, скрытно от пассажиров. Надо полагать, эти прибыли в последнюю минуту».
Озабоченные чиновники смотрели на Дойла, один из них перевел взгляд на часы. Две минуты до полудня. Похоже, они будут последними пассажирами, поднимающимися на борт, включая мертвецов и этого Пинкуса.
А если повезет, то исключая его.
– Боюсь, что у меня не будет времени попрощаться с вами на борту, – сказал Ларри.
– Тогда простимся сейчас. Вот, держи, сегодняшняя утренняя корреспонденция. – Дойл вручил ему солидную пачку писем.
– Очень жалко, что я не еду с вами. – Ларри уставился себе под ноги со скорбным видом брошенной собаки.
– Мне тоже, Ларри, – сказал Дойл, по-дружески похлопав его по плечу. – Не знаю, как я справлюсь без тебя, но кому-то нужно заниматься домашними делами. И по этой части, старина, никто лучше тебя не справится.
– Просто и думать не хочется, что настанет момент, когда я могу вам потребоваться, а меня не будет под рукой, вот и все.
– Я уверен, случись что-нибудь чрезвычайное, Иннес заменит тебя.
– Или умрет, пытаясь это сделать, – заявил Иннес, бодро отсалютовав.
– Мы будем писать каждый день. Ты тоже пиши. Это для детей, – сказал Дойл, вручая пакет безделушек и сластей.
– Мы будем страшно скучать по вам… – Нижняя губа Ларри задрожала.
– Будь добр, Ларри, позаботься о хозяйке. – Дойл стиснул руку секретаря. Голос выдал его волнение, и он отвернулся, чтобы сдержать слезы. – Ну, Иннес, пора. Вперед! На завоевание Америки!
– Счастливого пути, сэр, – произнес Ларри, энергично замахав рукой, хотя они стояли всего в нескольких футах от трапа. – Счастливого пути.
По восшествии на борт их тепло приветствовал старший стюард. Дюжая фигура Ларри – он по- прежнему махал рукой – маячила на пристани.
И тут позади него появилась другая фигура, стремительно мчавшаяся к трапу от таможенного поста.
Айра Пинкус. Вот черт!
Дойл поднялся на верхнюю палубу и глубоко вдохнул соленый морской воздух, радуясь тому, что впервые после того, как буксиры оттащили корабль от причала, остался один.
В свои тридцать пять лет при росте шесть футов два дюйма он весил двести фунтов, причем не за счет жира, а благодаря прекрасно развитым регулярными занятиями боксом и гимнастическими упражнениями мышцам. Его вытянутое лицо, которое очень красили густые холеные черные усы, носило отпечаток опыта и уверенности в себе, естественной при столь широкой, фактически всемирной популярности, каковой, судя по одежде и манере держаться, он отнюдь не тяготился, но, напротив, находил ее весьма приятной. Однако при всей присущей ему магнетической ауре человека, рожденного для великих дел, сам Дойл прежде всего видел себя в роли отца и мужа и считал предстоящую разлуку с женой и тремя маленькими детьми серьезным испытанием.
Для него не составило труда понять, что слава никак не защищает ее обладателя от всевозможных мелких жизненных неприятностей, не говоря о таких глубинных проблемах, как одиночество или внутреннее смятение. К тому же постоянное поддержание образа жизни, достойного этой славы, требует такого капитала, что грань между доходами и расходами была не толще лезвия бритвы.
Не то чтобы Дойл оказался категорически не готов к испытанию обретенным вдруг богатством, просто очень скоро выяснилось, что оно вовсе не столь велико, как могло показаться, и что какие бы суммы ему ни выплачивались, они имели обыкновение испаряться, причем чем значительнее были эти суммы, тем быстрее они тратились на всякого рода мелочи, без которых вроде бы вполне можно было обойтись. Для истинного шотландца, с детства воспитанного в духе бережливости и всю сознательную жизнь старательно избегавшего всякого рода экстравагантности и мотовства, это тоже было испытанием.
Впрочем, он уже усвоил, что бороться с этим бесполезно: к трате денег следует относиться как к одному из непреложных законов природы. Сначала человек трудится, чтобы зарабатывать достаточно для удовлетворения своих основных потребностей: в тепле, еде, крыше над головой, плотских радостях. Потом, добыв деньги, он, стремясь вознаградить себя за эту изнурительную работу, пускает их избыток на всякие там излишества и быстро растрачивает добытое, ставя тем самым под угрозу наличие самого необходимого. Приходится снова браться за проклятую работу – и так без конца. Поневоле чувствуешь себя загнанным в ловушку естественного порядка вещей, словно лосось, упорно плывущий вверх по течению к месту нереста – и своей гибели.
Неделя в море – великий боже, с каким нетерпением он ждал ее! Возможность хоть на какое-то время оставить позади всю эту изматывающую рутину. Не отправившись в путешествие, трудно даже осознать истинные размеры своих обязательств перед людьми. Да хотя бы та же корреспонденция – шутка ли, шестьдесят писем за день, и на каждое из них нужно ответить!
И какое великолепное средство для побега – величественный пароход, роскошная колесница, неудержимо прокладывающая путь по волнам, почти неподвластная переменам ветра и погоды. Какой возвышенный, исполненный достоинства опыт дает такое плавание в сравнении с путешествиями на тесных фрегатах и шлюпах, памятных ему по дням молодости и службе корабельным врачом. Правда, теперь, по прошествии пятнадцати лет, те долгие месяцы, проведенные им в море, воспринимались как сон, увиденный по меньшей мере столетие назад.
Упершись ногой в борт, он некоторое время наблюдал, как отдаляется Англия, а потом навел новую подзорную трубу на бульвар, который опоясывал побережье Саутгемптона ниже гавани. По дощатому настилу пляжа прогуливались отдыхающие. Дойл подкрутил винт настройки и теперь смог разглядеть кресла-каталки и сидящих в них, кутающихся в черные одеяла чахоточных больных…
У него сжалось сердце. Менее трех месяцев тому назад он возил жену Луизу в одном из таких кресел- каталок по дорожке санатория в Швейцарии. Холодное голубое небо. Горы, возвышающиеся над головой… С какой обидой относился он к величественному равнодушию этих неколебимых твердынь, испытывал ненависть к тому стандартному, снисходительному добродушию, с каким персонал санатория обращался с Луизой. В конце концов он схватил за руку одну из них, медсестру с отстраненным выражением лица, сильно встряхнул ее и заорал:
– Вы разговариваете с болезнью! Поговорите с ней, в этом кресле человек!
Луиза смутилась; медсестра отпрянула, ее бледные руки дрожали.
Он ненавидел их всех! Они не знали его жену, не пытались понять ее, никогда не ценили то, что уже вытерпела эта отважная женщина с добрым сердцем.
Почему люди отворачиваются от страданий? Да, воздействие недуга жестоко, иметь дело с больными нелегко, и он сам не раз упрекал себя за то, что в подобных ситуациях отступал. Да, прятался за маской врача, тогда как человек перед ним нуждался не столько в лечении, сколько в добром слове и взгляде,
