людьми? Осветились лица угрюмые, пролились из глаз чистые слезы, и все двенадцать колодников молили во прахе поставить их ратниками в ополчение. Так в войске великого князя прибыло бесстрашных воев…
Голос попа дрогнул, слеза блеснула в очах, проникающим в самую душу словом он продолжал:
– Была среди осужденных жена падшая, нераскаявшаяся грешница, ради полюбовника отравившая мужа и дитя свое…
– Свят, свят, свят! – зашептали бабы, истово крестясь.
– …Подползла она ко мне на коленях, протянула изможденные руки, окованные цепью железной, и стала просить в слезах: „Отче Сергие, ничего у меня не осталось, и жизнь моя постылая никому не нужна, разве лишь палачу? Так возьми эту железную цепь, отдай кузнецу – пусть он скует копье на врагов христианских. А меня пусть удавят, чтоб не тратить на преступницу ни железа, ни хлеба, ни воды и стражу при мне не держать“. Тряхнула она руками слабыми, и расскочилась цепь кованая – будто разрубили ее сталью булатной. Стоял народ изумленный, я же поднял ту цепь из пыли дорожной, поцеловал со слезами и отвечал горемыке: „Спасибо тебе, дочь моя злосчастная, за дар этот. Послужит и он святому делу“. Тогда осветился лик ее измученный и страшный, и понял я: для нее тоже открылась тропинка к богу и к людям. Велел ей постричься, принять схиму, и как случится битва, собирать сирот неприкаянных, спасать от гибели, растить силу для русской земли. И будет каждый пригретый ею ребенок шагом ко спасению…»
Ревели бабы, смущенно сопели мужики.
– Велик господь милостью, коли и таких прощает.
– Слава ему за то; может, и наших деток в несчастье кто призрит…
– Сергию слава, эко счастье – есть на Руси такой угодник.
– Нужен, стал быть, коли есть.
Попик отвердел голосом:
– Передал еще нам Сергий такое слово: кто сложит голову за веру православную, за русскую землю – чистым предстанет у престола всевышнего судьи. Кто исполчится на ворога со всей отвагой сердца и живым выйдет из битвы – тот начнет жить как бы заново: все грехи прощает ему церковь православная. Тому же, кто сам пойти на битву не может, но поделится с русским войском добром, нажитым трудами, трижды тридцать грехов отпускается…
С глаз попа как бы смыло дымку, они остро блеснули, в голосе зазвучали строгие нотки:
– Теперь мое слово послушайте. Ты, Юрко, первый в моем приходе отозвался на зов великого князя вступить в его войско охотником. Тем явил ты пример мужества и благочестия, готовность послужить вере православной и земле русской. За то господь прощает грех твой молодой и невольный. Десница его да послужит тебе защитой. Аминь!
Юрко упал на колени, стукнул об пол лбом и замер, ожидая.
– Твой же грех, девица, больше его греха, хотя грех твой так же неволен. Десять лет уж пекусь о приходе здешнем, а не упомню, чтобы дочь из воли родителей вышла. Не сетуй на отца своего – розги его справедливы. В иное время над тобой была бы кара суровая, ныне же случай особый. Вижу – не за проезжего-прохожего щеголя, не за богатого сластолюбца, не за пустого красавца готова ты пострадать. Хочешь отдать себя в жены юноше честному, работящему, вольной охотой идущему ныне на бой правый, откуда не все вернутся. Для него, воина русского, готова ты принять пожизненный вдовий крест всего лишь за два дни счастья супружеского. Велика твоя жертва, и господу нашему она угодна. Светлым именем его прощаю грех твой молодой. Аминь!..
Арина бессильно упала рядом с Юрком и разрыдалась.
– Сильна воля родительская, – чеканил слова поп, – но воля господня сильнее ее. Коли вместе совершили мы тут какой грех, беру его на себя. Встаньте, дети мои, и дайте руки. Нет с одной стороны родительского согласия – я сам…
– Это почему же нет согласия? – загремело от порога. – Это пошто же нет ево?
Расталкивая людей, тяжело хромая, к столу лез Роман, полупьяный, всклокоченный, в располосованной на груди рубахе.
– Што ж это вы, басурманку, што ль, каку полоненную венчаете? Отец я ей, и мать – вон следом бежит…
Арина съежилась, мужики зашевелились, готовые по первому знаку попа или старосты навалиться на Романа, а он вдруг подкосился культей, припал к ногам дочери.
– Деточка моя болезная, кровиночка милая, прости меня, пса окаянного, зверя пьяного!.. Юра, сынок, и ты прости слово нечистое. Видит бог – не хотел Арине жениха иного, кроме тебя. Ныне же позавидовал тебе злой завистью и всем вам, мужики, позавидовал люто. На битву идете, на праздник страшный, долгожданный, я же, кляча колченогая, в товарах остаюсь солому жрать… И подсунул нечистый этого свата окаянного! Прости, сынок…
– Бог простит, дядя Роман.
Арина, уливаясь слезами, поднимала отца.
– Мать, Агаша, – позвал Роман, – где вы там? Люди, дайте образок – детей благословить, тогда твое слово, святой отец…
Поднялся гвалт, Юрка оттерли от невесты, Меланья осыпала Аринку поцелуями, посылала кого-то достать из сундука свое сбереженное от первой свадьбы подвенечное платье. Услышав то, Роман снова загремел:
– Благодарствуем, хозяюшка любезная, да ведь и мы не нищие. Для того ли берег дочку набольшую, любимую, штоб в чужом наряде под венец вести? Свое уж заготовлено.
– Ишь ты, любимая, то-то в кровавых рубцах от любви.
– За то прощен!.. Мать, сватьюшка, чего стоите? Бегите стол собирать, снопы стелить, жито готовить – ночь-то летняя недолга. Гридя, друже, стань хоть ты тысяцким, Сенька – в дружки, парни, девки, аль дела
