культуре.
Владимир следовал старшему брату, но поступки его определял характер. Даже приезд княгини и весть о провале второго приступа врагов к Москве не заставили его отменить суд над привезенными в город татями. На маленькой городской площади, запруженной народом, стояли на лобном месте пятеро связанных мрачноватых молодцов. Одного в толпе опознали:
– Гляди-ко, Бирюк!
– Попался, волчина! С Москвы-то ушел, а тут словили.
– Народ осердился, а рази от народа скроешься? Стоя на коне впереди своих дружинников, Владимир прислушивался к разговорам. Отношение толпы к происходящему было важно. На лобное место вывели еще двух колодников, народ ахнул:
– Батюшки, неужто купец Брюханов?
– Похож, да не он – брюхо не то!
Вид у купца действительно был жалкий: толстое брюхо – краса и гордость лабазника – обвисло то ли от переживаний, то ли от скудных арестантских харчей. Обвисли и тугие прежде щеки, покрылись серостью, спина сутулилась, будто на купце с неделю возили воду. За Брюхановым ковылял с колодкой на ноге широкоплечий человек в добротном кафтане, низко наклонял голову – боялся смотреть на людей. Еще вчера был сотским начальником, и вот – в одном ряду с колодниками.
Кто-то из княжеских тиунов обнаружил в погребе детинца четыре бочки воняющей рыбы: поставщик экономил вздорожавшую соль. Без труда установили, что рыба поставлена людьми купца Брюханова, который осел в Волоке, почуяв здесь возможность крупной поживы, поспешно скупал у крестьян хлеб, фураж, скот и солонину. Он первым начал поставки в войско, и Владимир даже похвалил расторопного лабазника. Бочки тухлой рыбы насторожили воеводу Новосильца, он велел тиунам проверить все брюхановские поставки. Тогда-то нашлись и мешки прошлогоднего гнилого овса, рассованные среди добротных припасов. За купцом, отъехавшим в Торжок, снарядили погоню, и открылось главное воровство: Брюханов угонял целый обоз пшеницы, ржи и ячменя нового урожая, рассчитывая сорвать куш с новгородских гостей в Торжке – из-за войны поток хлеба в северные волости иссяк, а своего новгородцам никогда не хватало. Обоз повернули, купца доставили в Волок и доложили князю. Разгневанный Владимир потребовал от воеводы отчета: каким образом два десятка подвод с драгоценным хлебом, который к будущей весне станет в Москве дороже золота и серебра, беспрепятственно миновал воинские заставы? Вышли на сотского, сына боярского, который велел пропустить Брюханова. За недосмотр ему грозили смещение и штраф, но у сотского нашли серебряные деньги, отчеканенные в Москве месяц назад. Этими деньгами пока платили немногим купцам, войску их Владимир не выдавал. Брюханова пристращали, и он признался, что сын боярский пропустил его за мзду. Обнаружилась взятка – самое отвратительное, что может позволить себе человек на службе, и самое опасное для авторитета и силы государственной власти. Человек, берущий взятку, равен предателю – он способен на любое преступление. Димитрий говорил, что взяточникам надо рубить руки, Владимир считал: безруких воров кормить накладно…
Над затихшей площадью звонко разносился голос молодого бирюча, объявляющего великокняжеский указ о том, как следует воеводам поступать с государевыми ворами. Указ этот освобождал Владимира от судейских забот, ибо воры схвачены за руку, но теперь указ нелишне напомнить. Когда смолк бирюч, толпа устремила взоры на князя, колодники опустили головы. Он поднял руку.
– Слушай меня, народ! Те, которые в час беды грабят соплеменников, не заслуживают милости. Только ради славной вести о новом побитии ханских войск на стенах Москвы я милую этих воров.
По толпе покатился ропот. Колодники подняли головы, у купца подламывались ноги.
– Я милую их! Все они будут повешены. Но пусть ни один затаившийся вор не надеется, што и он отделается так же легко. – Князь повернулся к начальнику стражи, приказал: – Исполняй!
…За три минувших после того дня в городе и окрестностях – ни одного разбоя, в войске – ни единой жалобы. Волочане говорили: «Коли у князя Храброго виселица – милость, что же тогда у него немилость?»
В тот день Владимир затемно возвращался из воинского лагеря, стоящего на поле, у слиянии Ламы и Городенки. Похожая на початый калач луна светила довольно ярко, и в ее свете городская стена над раскатом, облитая глиной, угловатая воротная башня казались побеленными желто-синей известкой. На полотне стены четко, страшно чернели тени повешенных перед воротами купца Брюханова и бывшего сотского. Разбойники висели в городе – от московских до ржевских ворот. Всякие люди теперь набиваются в Волок – пусть смотрят и думают. Из-за этих негодяев и жену с сыном не приласкал – страшно, невозможно касаться женщин и детей, когда отдаешь приказы о казнях. В Торжке им будет спокойно. Там помнят, что именно Москва семь лет назад вернула этому городу вольности, отнятые тверским князем, заставила Михаила Александровича освободить захваченных в Торжке людей, возвратить имущество горожан, церковные колокола, книги и сосуды, вывезенные в Тверь.
Миновали ворота. Город уже спал. Неожиданно позади раздались громкие крики – кто-то требовал от воротников впустить в крепость, к самому князю.
– Узнай, што там, – приказал Владимир своему сотскому, останавливая коня. Голоса за стеной не утихали.
От ворот лунной улицей мчался сотский.
– Государь!.. Москва!.. Москва пала – Орда в Кремле!
Казалось, весть о разгроме московской столицы разносят птицы и ветер – в два-три дня она облетела великое княжество, переметнулась в смоленские, тверские, новгородские, нижегородские и рязанские земли, везде с одинаковой силой потрясая людей. До той поры шли разговоры, будто Тохтамыш воюет лишь с Донским, иных земель не зорит и, усмирив Димитрия, уйдет восвояси. Кое-кто со злорадством следил за метаниями Донского, врасплох застигнутого ордынским нашествием, прикидывал, как бы чего выгадать от падения высоко взлетевшего москвитянина. В легкую победу Тохтамыша, однако, мало кто верил – на памяти свежа была Непрядва, и сам воровской набег хана показывал, что он боится Донского. Москва, притянувшая к себе ордынские тумены, казалась зачарованной твердыней, которая хотя и опасна ближним соседям, зато связывает разбойную Орду по рукам. В землях, лежащих к северу от Москвы, многие, попрятав да сложив на телеги что поценнее, выжидали, сидя дома. Под стяги Донского и Храброго, не очень спеша, стекались люди служилые, кому и положено было, да еще лихие охотники, ищущие себе чести и княжеских наград. И вдруг – оглушающая весть: Москвы нет, на ее месте – закоптелые руины да мертвые тела. Защитная твердыня рухнула, растаяла волшебная сила, сковавшая железными цепями лапы Орды, и эти цепкие, безжалостные лапы теперь свободны. Те, кто сочувствовал Москве, пережили то, что переживает воин, видя, как падает подрубленное знамя. Великородные враги Донского еще могли рассчитывать на свои тайные договоры с ханом, но их подданные, наученные долгим опытом, знали:
