– Я хочу, чтобы кличем вашей третьей тысячи стало имя реки, на которой стоит стольный город нашего удела, не покорившийся врагу. Нара!..
И когда грянуло имя Нары, стоящие на поле отряды ответили своими кличами, приветствуя рождение нового полка:
– Бря-аанск!..
– Боровск!..
– Руза-а!
– Вожа-а!
– Непрядва-а! – Это три тысячи броненосных конников Владимира, испытанных Донским походом, сделали своим общим кличем имя самой грозной для врага русской реки. Когда же пешие ополченцы, стоящие в середине рати, могучим хором грянули: «Москва!» – голоса пятнадцати тысяч ратников слились воедино, повторяя как клятву мужества и мести врагу:
– Москва-а! Москва-а!..
Владимир, полыхая крыльями белого корзна, мчался перед войском на своем серо-стальном свирепом жеребце с широченной, словно выкованной из железа, грудью, всматривался в волнующиеся ряды красных щитов, копий, шлемов, кольчатых броней и тигиляев. Тысячи бородатых и безусых лиц обращались к нему, тысячи глаз устремлялись на него, требуя немедленно выступать навстречу врагу.
В полдень, когда кашевары кормили ратников прямо на поле, Храбрый собрал начальников в своем шатре. Старых бояр он отослал к Димитрию, и теперь князя окружали одни молодые лица: Константин Иванович Боровский, Алексей Григорьевич – из Радонежа, Михаил Иванович – из Перемышля, Андрей Борисович – из Ржевы, Григорий Михайлович – из Серпухова, сотский великого князя Тупик. Яков Юрьевич Новосилец, сорокалетний окольничий князя, был самым старшим годами. Поодаль от всех сидел молодой дьяк Мещерин. Первым говорил начальник княжеской разведки Тупик. Слышно, Боброк дал ему новое прозвище, но Васька отзывался лишь на свое прежнее.
– У Кутлабуги не меньше десяти тысяч всадников, – начал он, – и войско это отборное, да только оно уже растлевается грабежами. Шесть-семь тысяч темник постоянно держит под рукой, три-четыре рассыпает для разорения округи. Крымчаки свирепствуют почище Мамаевых карателей, а свирепство выдает злобу и жадность, но не истинную силу войска. Ежели всадник возит в тороках набитые мешки, он больше всего думает об их сохранности.
– Куда может направиться Кутлабуга после Можайска? – спросил Боровский.
– До сих пор, Константин Иваныч, мы считали: Кутлабуга смоленской дорогой может дойти до Вязьмы, оттуда поворотить на Ржеву и через Волок-Ламский вернуться к ханской ставке под Москвой. Ему, видать, известно, што в Вязьме, Ржеве и Волоке собраны запасы кормов и разных товаров. Но нынче утром Бодец прислал вестника. К северу от Можайска, на берегу Рузы, им перехвачен и побит ордынский разъезд. Сакмагоны обнаружили большой чамбул, идущий в сторону Волока. Это может быть голова крымского тумена. Ежели Кутлабуга узнал о месте сбора, он бросится на нас, штоб расчистить себе дорогу. От Можая до Волока три конных перехода, послезавтра надо ждать врага здесь. Государь, я думаю, подвергать осаде Волок негоже. Теперь половина Руси знает: здесь собирается рать против Тохтамыша. Тысячи людей попадут в лапы Орды.
Все знали: Донской запретил Владимиру ввязываться в большие сражения, но кто мог предвидеть, что хан разделит силы? И слово великокняжеского боярина прибавило смелости воеводам: высказывались за поход навстречу врагу. Храбрый говорил последним:
– Врага встречать в поле – то несомненно. Исключать же осады Волока нельзя. Вчера хан стоял у Москвы, сегодня он может быть в Звенигороде, завтра – здесь. Ты, Яков Юрьич, останешься в городе с пешим войском. Те же три тысячи, что на лошадях, пойдут в поход. Дайте им пешие щиты, сколько можно кольчуг и железных шлемов. Мечи можете взять, но каждый должен иметь большое копье и топор. Да в каждую тысячу отберите по две сотни добрых стрелков из остального войска, кроме дружины. Сильные самострелы отдать им до единого.
Под вечер прискакали новые вестники из сторожи, отступившей к берегам Рузы. По ее следам двигалось степное войско, сакмагоны с деревьев насчитали более семи тысяч всадников. Сколько их рассеялось для грабежа деревень, Бодец не знал. Вместе с Ордой грязно-серая пелена в небе надвигалась на западные волости. Местами от горящих селений занимались огнем леса, и солнце с трудом пробивалось сквозь черную копоть. Там, где простерся над землей дымный покров, становилось не по-сентябрьски холодно, словно солнце устало. Люди вспоминали страшное лето одиннадцатилетней давности, в канун которого зимой не выпало снега, а за всю весну не прошло ни одного дождя. Иссякали ручьи и речки, лужами становились озера. Лист на деревьях едва развернулся и пожух, высохшая трава с хрустом ломалась под ногами. На многих полях даже не взошло посеянное зерно, погибал скот. В довершение всех бедствий начались великие лесные пожары, загорелись сухие торфяники. С оглушительным грохотом лопалась накаленная огнем земля, бесследно исчезали в огне селения, сплошные тучи дыма и хлопьев сажи покрыли небосвод на тысячи верст. Младенцы и старики задыхались от смрада и копоти. В середине лета днем стояли черные сумерки, дикие птицы боялись летать и станицами ходили по земле. Но самое страшное началось после. В августе вместо долгожданных дождей с неба повалил снег – и настала зима. Тот год стал бы хуже чумного, но природа вдруг смилостивилась. В январе полили обильные теплые дожди, зазеленела трава и на полях взошли хлеба, посеянные прошлой весной.
Теперь, глядя на тусклое небо, под которым дымились леса и пепелища селений, люди тревожились: как бы прокоптелый небосвод снова не обрушился на их головы ранней жестокой зимой.
В день смотра из ламских лесов вышел Олекса. За его отрядом из двухсот вооруженных чем попало мужиков тянулось с полтысячи беженцев, главным образом, женщин и детей. Жители Волока, узнав, что в толпе пришедших есть спасшиеся москвитяне, всем городом высыпали на улицы. Измученных женщин с плачем хватали за руки и наперебой тянули в свои дома, сирот разобрали в один момент. Приехавший из лагеря Новосилец, которому князь строжайше наказал ограничивать число новых поселенцев, не проронил даже слова. Олекса передал ратников в пеший полк, а для своих тридцати дружинников потребовал у воеводы коней, и тот не смел отказать. Оставив в детинце Анюту с ее новыми подругами и спасенными детьми, Олекса немедленно выехал в лагерь, и первым, кого он встретил, был Тупик. Друзья обнялись. Тупик с трудом узнавал осунувшееся, в резких морщинах лицо друга. Когда-то озорные глаза Олексы напоминали теперь глаза Серпуховского. Васька ни о чем не спрашивал, сам провел в княжеский шатер.
Владимир был один. Он уже знал о выходе Олексы, усадил напротив себя, Тупику велел остаться, потребовал:
– Рассказывай, Олександр Дмитрич. Рассказывай, как стольный град наш хану проторговали, как ворота
