которой он затронул Костяковых, о том, как братья рассердились, о том, как пытали его, чтобы узнать, кто ему поручил написать эту статью. А на самом деле никто не поручал.
– Прямо-таки пытали?
– А как это называть, если Петр меня лупил кулаком по голове со всей дури? Несколько раз. До сих пор чувствую.
– Действительно…
Гера записывал сказанное Ильей, а тот смотрел и вдруг спросил:
– Что это вы делаете?
– Пишу.
– Что?
– То, что вы мне рассказали.
– Зачем? Что изменится? Девушка погибла, дочь моего друга и моей подруги, я виноват, вот что главное! Ерундой тут занимаетесь! Я ведь на самом деле больше этого охранника виноват! Я спровоцировал! Сажать меня за это надо, я не против! Пусть радуются те, кто этого хочет, их желания совпадают с моими!
– Этого никто не хочет. Больше того, имею полномочия отпустить вас при условии подписки о невыезде.
– Не шутите?
– Нисколько.
Гере было приятно обрадовать человека.
Но Немчинов почему-то не слишком обрадовался.
– То есть все-таки на охранника свалят?
– Его тоже временно отпустят.
– Понимаю. Вот теперь понимаю, – задумчиво сказал Немчинов.
– Поделитесь вашим пониманием.
– А то вы сами не в курсе? Костяковы все хотят спустить на тормозах. В самом деле, зачем Павлу Витальевичу сажать собственного охранника? А я… Я, наверно, им на воле нужнее. Будут в награду за свободу опять меня заставлять книгу писать.
– Какую книгу?
– Неважно. А еще им нужно, особенно Максиму, узнать, что мне еще известно про их брата.
– Какого брата?
– Которого они уничтожили.
Вот тебе и простое дело, подумал Гера. Он, человек еще очень молодой, не знал многих сарынских баек, легенд и сплетен, поэтому начал расспрашивать Немчинова о подробностях.
Илья рассказывал – обо всем, что знал, а следователь разочаровывался: ничего серьезного не было. Попросить брата уехать – не преступление. И даже заставить – тоже не тянет на злостное деяние. Подстроить аварию, результатом которой стала гибель бывшей жены Костякова-старшего, – недоказуемо, да и сколько лет прошло.
– Я вижу, вам неинтересно, – сказал Немчинов.
– Почему? Но все-таки вернемся к нашему делу. Костяковы не ангелы, согласен, но не они убили Дарью Соломину, ведь так?
– А кто же?
– Вы их обвиняете? Мне это записать? Только что вы говорили, что сами виноваты.
– Да, виноват. Но началось все с них. Вот смотрите: Петр меня избивал. Я специально попал на свадьбу, причем обманом, меня не приглашали. Может, хотел отомстить, может, посмотреть на это безобразие. Но точно знал – я обязательно устрою скандал. То есть, когда шел, не знал, а теперь понимаю, что знал.
– Мне это записать? Что вы хотели устроить скандал?
– Да.
– Но ведь за саблю не собирались хвататься?
– Какая разница? Там ножи есть, вилки.
– Вы собирались ими воспользоваться? Против кого?
– Неважно, вы слушайте дальше. Петр и Максим, которые надо мной издевались, которые меня до этого довели, – виноваты? Да. Я считаю их соучастниками. Из-за них я взбесился. Павел Костяков, который вынудил красивую молодую девушку выйти за него замуж, виноват или нет? Ведь если бы не это, она осталась бы жива!
– А он разве вынудил? Вам это известно?
– Это понятно и так!
– Нужны доказательства.
– Вот и доказывайте, вы следователь! А я считаю, что Павел прямо соучастник и виновник. Меня толкнул, ее подставил! Ну и, конечно, его охранник. Случайно не случайно, но убил все-таки! Поэтому… Извините, как вас зовут?
– Я представлялся.
– У меня голова, говорю же…
– Герман Григорьевич.
– Спасибо. Герман Григорьевич, это же массовое убийство или коллективное, не знаю, как правильно с юридической стороны. Убийство группой лиц, так, кажется?
– Вы, Илья Васильевич, путаете моральную сторону дела с фактической. И давайте по порядку, потому что формально вам может быть инкриминировано покушение на убийство.
– Так я о том и говорю!
– Не совсем о том. Конечно, состояние аффекта налицо, мотивы налицо. А то, что вы махали саблей, когда стояли рядом с невестой, не значит же, что вы хотели именно ее убить?
– Значит. Я мог это сделать. В этом состоянии – мог. Так и запишите.
– А причина?
– Не знаю. Чтобы она ему не досталась. Чтобы не опозорилась. Чтобы… Я когда-то любил ее маму. А она на нее очень похожа. У меня было чувство, что я выдаю ее замуж.
– Это новый поворот. Вы зачем-то усложняете себе положение, Илья Васильевич.
– А вы зачем-то хотите его упростить. У вас указание такое? Повторяю – и требую записать: виновными в смерти Даши считаю себя, Петра Чуксина, Максима и Павла Костяковых. И охранника. Нет, охранника можно не считать. Он просто исполнитель.
– Если следовать вашей логике, – пошутил Гера, – то виноват и тот, кто пистолет производил, и кто саблю подарил…
– Да, да, точно! – горячо сказал Немчинов. – Этот самый… Тимур, не помню, как отчество, бывший тесть Костякова по жене, которую он угробил. Он же меня раздразнил этой саблей! И глупостями, которые говорил! Записывайте, записывайте!
Гера не записывал. Он смотрел в странные глаза Немчинова и думал, что, пожалуй, и предыдущие записи не имеют цены – подследственный явно неадекватен. И Гера в данной ситуации обязан назначить судебно-медицинскую экспертизу на предмет вменяемости. С одной стороны, ответственность, с другой – как он будет выглядеть, если окажется, что всерьез допрашивал психически больного человека? Немчинова, между прочим, по голове били, а Гера хорошо помнит о последствиях травм головы, которые описывались в учебниках.
Поэтому он посмотрел на часы, сказал, что, к сожалению, время беседы истекло.
– Вернетесь пока в… – он замешкался, не хотелось говорить слово «камера», – туда, где были. Ненадолго.
– Вы же хотели отпустить?
– Да, конечно. Просто кое-какие формальности.
– Какие еще формальности? По пять раз решение меняете! Вам позвонил кто-нибудь?
Точно, он не в себе, понял Гера.
– Кто мне мог позвонить, мы все время здесь с вами находимся. И вы же не хотели уходить.
– Почему? Отпускайте немедленно!
