– Сам ты с легкой придурью! А то и с тяжелой! Хотела добро тебе сделать – обойдешься теперь! Как был с молодости грубиян бессовестный, так и остался!
И Акупация ушла от Ваучера, обиженная донельзя.
Синицына наблюдала за этой сценой из окна и была довольна тем, как она кончилась. Потом, подождав, пока Ваучер скроется, она пошла по селу, заходя ко всем подряд. О чем она там говорила, узнаем чуть позже. Хотела было зайти и к Дуганову, но тут Ваучер ее опередил.
– Жалко, – пробормотала она. – Этот может подмахнуть с дури.
Но Дуганов оказался не такой человек, чтобы с дури подмахивать. Наоборот, рассмотрев документ через лупу, которой пользовался вместо очков (все очки для него стали слабоваты), он сказал:
– Неправильно составлено. Надо по форме. А у тебя даже даты нет. Потом слева – фамилия, имя, отчество, разборчиво, а справа – сама подпись. Потом – в какой период? Подтверждаем проживание, а когда?
– Вообще. Как факт.
– Каждый факт имеет свое время. Революция была в семнадцатом году, война началась в сорок первом, и так далее.
Ваучер возмутился:
– Ты еще татаро-монгольское иго вспомни! Я про себя спрашиваю, а не про войну или революцию!
– Так еще трудней! Война-то, все помнят, когда была, а ты когда тут был, я не помню. Если бы написать: Трошин жил здесь в период с такого-то по такой-то год, а потом с такого-то по такой-то, это бы я запросто. А наугад я не могу. Всё-таки документ, ответственное дело.
– Хрен с тобой, можешь от себя лично сделать приписку: жил, но не помню когда.
Дуганов на это пойти не мог:
– Не положено. Документ-то общий! Как я буду на нем свои примечания делать?
– Хорошо, напиши от себя лично отдельную бумагу! – придумал Ваучер.
– Ладно.
– Чего ладно? Пиши!
– Так я вспомнить сначала должен, когда ты тут был, а когда не был! Ты не бойся, я вспомню. Я записи кое-какие вел про жизнь. Вечером заходи.
Ваучер молча взял свой листок и ушел.
Он ушел и пошел дальше, и нам, конечно, очень интересно узнать, кто первым подпишет ему бумагу, но история отношений Нестерова и Нины нас тоже волнует, а Нестеров как раз в это время отыскал Нину у берега реки и подошел с разговором:
– Глупо получилось.
– А будет еще глупее, – рассудила Нина. – Вы когда уезжать собираетесь?
– Мы на ты.
– Может быть. Так когда?
– Скоро.
– Когда скоро? Я бы сама уехала, но в общежитии ремонт, а мне больше жить негде.
– Послушай...
– Только вы не думайте, что я вас боюсь или себя боюсь, – спешила не послушать, а сказать Нина, опасаясь, что, послушав, она этого не скажет. – Я пошлости боюсь, Александр Юрьевич. А мой к вам интерес – он какой-то очень пошлый, понимаете?
– Нет, – сказал Нестеров, понимая. Он не хотел понимать. Вернее, не хотел обнаруживать, что понимает.
– Ну да, вы человек широкий, для вас таких вещей, как пошлость, вообще не существует. Другой уровень развития. О чем вы со мной вообще говорить будете, не подумали?
– Когда говорить?
Нина поняла, что в самом деле ее слова подразумевают будущие отношения, а она собиралась как раз сказать, что никаких отношений не будет. И она рассердилась на себя и на Нестерова.
И сказала:
– Никогда!
И ушла в село, а Нестеров медленно побрел следом, задумчиво напевая старинную советскую песню от лица женщины, которая спрашивает, зачем, дескать, он, то есть растревоживший ее душу человек, в колхоз приехал, зачем нарушил мой (то есть ее) покой.
Тут появился Ваучер:
– А я тебя ищу! Чуешь, что творят, заразы? Отказываются подписывать! Мы с тобой это дело начали, давай уже доводить до ума!
– А что подписывать?
– Вот.
Ваучер дал Нестерову документ. Тот прочел, ни разу не улыбнувшись.
– Думаете, это может служить основанием...
– Вполне! Я потом это у нотариуса заверю.
– Если нотариус согласится...
– Согласится! – со знанием дела сказал Ваучер. – Наши нотариусы за деньги хоть что заверят!
– А моя-то какая роль?
– А такая, что при постороннем человеке они врать и отказываться побоятся! Так. К Микишину пойдем. Он человек разумный, его даже я уважаю!
– Пойти можно. Но могу помешать.
– Это почему?
Нестеров постарался объяснить как можно доходчивей:
– А потому, Борис Петрович, что посторонних людей как раз все опасаются. Психология, знаете ли. Когда с глазу на глаз дело решается, оно потом может быть оспорено. Дескать, не понял, не так понял, не то подумал. А когда при свидетеле, человек соображает: ага, не только подпишу, но потом и отказаться не сумею, что добровольно подписал!
– А с чего им отказываться-то?
– Опять же психология, – терпеливо ответил Нестеров. – Русский человек готов на любое дело, но он должен знать, что всегда может от этого дела отказаться. – Нестеров вдруг усмехнулся, что-то вспомнив.
– Ты чего? – подозрительно спросил Ваучер.
– Друг у меня историк. Он говорит: потому в России и сделали революцию, что знали – в случае чего переделаем. Так и вышло.
– И этот про революцию вспомнил! Тут у человека не революция, а целая гражданская война со всеми, а они про революцию шутки шутят! Смотри, будет у меня нервоз от всего этого, будешь меня лечить! Бесплатно!
И Ваучер пошел к Микишину один.
Он пошел к Микишину один. Николай Иванович отнесся к его просьбе вдумчиво, прочел бумагу внимательно. Спросил:
– А тебе оно зачем?
– А это мое дело, Николай Иванович, зачем! Ты, главное, человек с совестью, я тебя вот таким еще помню!
– И я тебя помню, дядь Борь, – сказал Микишин с довольно странной усмешкой. – Ты добрый был. Приедешь с деньгами, купишь конфет, зовешь нас, пацанов, и заставляешь за конфетку лаять по-собачьи!
– Вот врать-то! – не поверил Ваучер.
– Неужели забыл?
– Ну, может, я так... В шутку.
– Может, в шутку, – согласился Микишин. – Только я этого не знал. Я, помню, не хотел лаять. Но ребенок же, все конфеты едят, а я нет. Ну, думаю, черт с тобой. Думаю: ради игры, вроде того. Ну и полаял немного. Но стеснялся всё-таки. А ты говоришь: плохо лаял, не получишь ничего! И так мне это обидно
