Не думал, что так можно ждать писем. Иногда от нетерпения хочется позвонить, но не желаю, чтобы мне потом тыкали в нос телефонным счетом, не хочу быть отцу ничем обязанным. Да и не идет мне звонить из дома, развалившись в кресле. Не мой стиль. Мне идет звонить с переговорного пункта, где много кабинок, но все равно очереди, потому что большинство аппаратов не работает. А трубке шум и треск, и все орут, а над залом: «Ярославль в семнадцатую кабину!.. Бугульма! Бугульма! Кто заказывал Бугульму? Бугульма!.. Пенза не отвечает... Нет никого! Не подходит никто! Гражданин, я вам... я вам... я вам объясняю... Что значит, не может быть? Параличный он, что ли, у вас, из дома выйти не может? В самом деле?.. Сейчас...»
И у меня даже деньги есть, чтоб позвонить, я опять начал зарабатывать своим более чем странным трудом, как выражается отец. И он прав, труд этот мне ужасно не идет, но так уж получилось. Это отдельная история: одноклассник Валера соблазнил, которого нет уже... Но я не звоню, я не хочу наткнуться на ее мужа, я жду писем. И Таня пишет.
«Пацан, пришли, что ли, фотографию. Я, кроме твоего голоса, ничего не помню. Ты какого цвета? Ну, глаза, волосы? Ничего не помню. Ты высокий или маленький, пацан? Ты не обижайся, что я тебя пацаном. Матвей тогда назвал, и как-то запомнилось. Я шутя. Любя. Или пришли вместо фотографии сам себя, пацан. А не можешь, так пришли фотографию. И голос. Ноябрь на исходе, твой голос очень хорошо звучит в ноябре. У тебя осенний голос. Как ты выражаешься, осень твоему голосу идет. Эй, кстати! У меня прошла бессонница. Хочешь, скажу, почему она прошла? Я на ночь о тебе думаю и засыпаю. Ты мое снотворное. До встречи, пацан. Жду ответа, как соловей лета. Люби меня, как я тебя, то есть на ночь перед сном. Я ведь только за полночь тебя люблю, а днем и не помню вовсе. А утром даже смешно. А за полночь – опять. Пацан, я впервые почувствовала себя старой, и мне на это наплевать. Голос и фотографию, договорились?»
Фотографию я послал, а голос решил, выбрав специально для нее песни, записать на своем бытовом простеньком магнитофоне.
Но в тот же день, когда хотел этим заняться, услышал свой голос на улице. Есть в Саратове местечко, где продают не ширпотреб, а редкое или новое, не растиражированное еще. Ребята, продающие кассеты, сами, видимо, этим увлекаются, я не общался с ними. Продают, конечно, записи и для всех, но вот – и такие. Я услышал свой голос. И увидел самопальную кассету с надписью, напечатанной на машинке на листочке- вкладыше: «Пятый угол». Я купил и дома прослушал. Из двадцати песен моих четыре. Мы записали их в домашней студии у некоего Фили, зажиточного любителя музыки лет тридцати так пяти-шести, две со звуком, две под мой собственный аккомпанемент.
Вот она, слава.
Я послал и эту кассету, и которую напел.
Таня написала письмо с множеством хороших слов.
А перед самым Новым годом вдруг:
«Ладно, пацан, уговорил, сознаюсь – влюбилась. Влюбилась, хочу тебя, маленького. Приезжай. Приезжай двадцать восьмого, жду тебя в двенадцать дня, у Пушкина, конечно. Ты читал Пушкина? Почитай на досуге, у него есть неплохие стишки. Не хуже твоих».
Я собрался ехать.
Я каждый день выходил из дома с таким чувством, что именно сегодня отправляюсь в дорогу, хотя в дорогу отправляться надо было двадцать седьмого. А сегодня двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвертое...
Двадцать пятого приехала Нюра-Лена.
– Ну, муж, – сказала она, – скучал без жены? Не изменял тут мне? Здравствуйте, папа и мама моего мужа, – поприветствовала она моих родителей.
– Здравствуйте, – ответил отец. – А я надеялся, что вас, к примеру, поездом задавило.
– Машинист успел затормозить, – ангельски ответила Нюра.
– Шутки у вас, – испуганно сказала мать. – Ужинать давайте.
Природа спасает человека, давая ему потребности питаться, спать и оправляться. И вообще заниматься бытом. Это отнимает достаточное количество времени, иначе все сожрали б друг друга, имея много досуга.
В эту ночь родители спали спокойно, не было стонов и криков, Нюра лишь закусывала губы и надолго замирала, закрыв глаза, а потом открывала и смотрела так, что становилось страшновато.
– Ты, сволочь, все знал заранее, – говорила она.
– Ничего я не знал.
– Ты гад. Ты знаешь себе цену. И правильно.
– Мне послезавтра в Москву надо по делам. Буквально на два дня.
– Я с тобой.
– Нет. Я туда и обратно.
– Какие у тебя могут быть дела?
– Я не похож на человека, у которого могут быть дела?
– Например?
– Кастарский мной заинтересовался.
– Сено за лошадью не ходит, пусть едет сюда. И ты врешь.
– Ну, вру. Я вру, а ты верь. Веришь?
– Верю.
– Умница. Где твоя повязка, где твой синяк?
– Ты думал, он у меня три года будет держаться?
– Нет. Тебе повязка идет.
– Красиво выражаешься. Скажи проще: люблю безумно, жить без тебя не могу.
– Люблю безумно, жить без тебя не могу.
– Ладно. Езжай в Москву к своей Таньке.
– С чего ты взяла?
– Я письмо видела.
– И читала?
– Не оставляй на виду.
– Мне скрывать нечего.
– Но ты же не говоришь, что к Таньке едешь.
– Это мое дело.
– А я против? Вали на здоровье. А я домой.
– Слушай, это смешно. Нам идет быть вместе, мы должны быть вместе. К Таньке или не к Таньке, слушай то, что тебе говорят. Тебе говорят: я вернусь через два дня – к тебе.
– А с собой не хочешь меня взять? Я не жадная, я и третьей даже буду, не привыкать.
– Помолчи.
– Молчу. Ты дурак. Я тебя люблю, кажется.
– Тогда дождись меня. Через два дня я дома.
– Ладно. Я даже твоим родителям понравлюсь. На спор?
– Я верю.
– Они в меня влюбятся.
