об одном: Его нет и никогда не будет. Жить я вследствие этого очень просто не хочу. Начинаю нарочно думать и придумывать, чем бы себя удержать. Маму жалко, придумываю. Она хорошая. Она работает, она живет с идиотом. Она меня любит.
Этот тоже. Оригинал с фамилией Иванов. Жила у него, смешно. Папаша и мамаша за двумя стенками внимательно слушают, а я дурачусь, изображаю эротические стоны. Лежу себе, ем яблоки, хорошие яблоки у них, а у нас нет сада, мама продала сад давно, после смерти отца, а был бы у нас сад, я была бы совсем другой человек, потому что человек с садом – это совсем не то, что человек без сада. Это я философствую типа. Лежу, ем яблоки и начинаю постанывать, постанывать, все громче, громче, ах, кричу, ой, май либер мальчик, ай лав ю, битте, еще, еще, а! а! а! ай, мама, пожалей, а! а! а!
Он смеялся, просил: ну, хватит, хватит.
...Водил меня по городу, ему хотелось, чтобы город мне понравился. Вот странные тоже дела. К родителям он прохладно относится, но хочет, чтобы они мне понравились. Город, в котором живет, ему опостылел, но он хочет, чтобы этот город мне понравился. На набережную водил. Космонавтов называется. На Волгу смотреть. Будто в Волгограде у себя я такую не видела. Памятник Гагарину новенький. В общем-то, конечно, это не Гагарин, а Владимир Ильич Ленин, только в военном мундирчике и с лицом первого космонавта, царство ему, конечно, небесное...
Погостили у него – поехали ко мне.
Здравствуйте, вот мой муж.
Добрая мама постаралась найти в нем достоинства – и нашла. Она это умеет. А отчим что, отчим теперь всему, что я сделаю, безумно рад. Мои друзья научили его радоваться на всю жизнь. Он убил бы меня, не задумываясь. Он разрезал бы меня на куски. Тайная злоба помогает людям жить. Она шепчет им: живи и жди, еще обломится шанс, и ты убьешь, и насладишься, ты упьешься торжеством мести! Потому что других причин жить у него нету.
Знакомила Иванова с друзьями. Знакомьтесь, это Иванов с Саратова. Огней там много золотых.
А это Гусев, он же Гусь, он же Хрустальный. По имени города, где стекло выдувают. Гусь-Хрустальный. У него и шея, как у гуся. Милый, печальный, музыку слушает двадцать пять часов в сутки, а бог слуха не дал, но он ударник, он сходит с ума и колотит по своим барабанам, тамтамам и тарелочкам, добиваясь ритма, – и добивается! Иванова почему-то не одобрил.
Вася по кличке Вася. Тоже милый и тоже печальный, но Гусь агрессивно печальный, а Вася печальный ненавязчиво. Одобрил Иванова, потому что мне, миляга, хотел угодить. Ах, Вася.
Кен, он же Кенарь (реже), он же Кенарский Александр Василич, лидер наш, тоже милый, тоже печальный, но не по природе, а по убеждению. Буддист. Вранье, конечно. Истерически хочет славы, известности – и чтоб бабы, бабы, бабы. То есть девушки. Волосы по месяцу не моет. К Иванову отнесся философски, то есть не поймешь как.
Злая я, наверно.
Иванов долго ломался, бледнел и краснел, но согласился попеть свои песни. Милые и печальные Гусь- Хрустальный и Вася пришли в восторг – Гусь в восторг буйный, а Вася в восторг нежный. Кен же сказал: вообще-то ничего. Можно даже попробовать аранжировать, чтобы музыка была приличная.
Для него музыка – это звук. Кто понимает – понимает, кто не понимает – долго объяснять. Короче: мелодия еще не музыка, а музыка – когда звук.
Иванов загорелся.
И мы начали работать. Кен любит это слово – работать. Серьезное слово. И название у нашей команды серьезное – «Пятый угол». Глубокое. Философское.
Слова народные, то есть мои, музыка народная, то есть Кена. Гимн группы. Визитная карточка. Ну, как у старого «Наутилуса» – «Разлука».
Мы сделали с десяток песен Иванова.
Мы решили показать их народу.
У нас есть своя публика, и милый Вася опасался, что люди, привыкшие к стилю «Пятого угла», ивановских песен не примут.
Опасался, конечно, и Кен.
Лишь почему-то Гусь уверен был в полной победе. От полного неприятия Иванова он пришел к полному обожанию.
Тем не менее мы отыграли почти час, прежде чем решились вывести Иванова вперед, показывая этим, что начинается как бы второе отделение, до этого пел, как обычно, Кен, ну, и я две штуки. Иванов ужасно волновался. Да и звук был так себе. Народ среагировал просто и незатейливо – начал хлопать в ладошки, вежливо прося кончить эту самодеятельность. Песня же длинная была, Иванов держал характер, пел, народ, возмущенный его непонятливостью, от аплодисментов перешел к ору и стучанию ногами, к свисту и бросанию на сцену мелких предметов. Иванов резко ударил по струнам, подозвал Кена, что-то ему сказал. Кен пожал плечами и махнул нам рукой, чтоб мы очистили сцену.
Мы отошли за кулисы. Ванечка запел один. Без ансамбля. Сам, бля.
У него даже и микрофон был один – и на гитару, и на голос.
Он пел. Он пел стоя, и это ему было трудно, он не привык, он отставил одну ногу, раскорячился весь как-то нелепо, нагнулся к микрофону, обхватив гитару и коротко ударяя по струнам.
Нет, не было криков восторга. Но и рева возмущенья не было. Народ у нас хамоватый и часто выпивший, но иногда парадоксально вежливый. Похлопали.
Иванов закончил.
Он ушел со сцены, не простившись со слушателями, и сказал нам:
– Больше со сцены я никогда петь не буду. И завтра еду домой.
В ту ночь мы пили портвейн у Гуся, в старой квартире старого дома, где, как он поет в своей песенке (все творцы, блин),
Двери-то есть, и комнатушек целых три, в которой побольше – круглый стол; влипая в клеенку локтями, мы толковали о разном, Хрустальный бестактно кричал, что у «Пятого угла» начинается новый этап, что все наши безделушки ничего не стоят, милый Вася склонен был согласиться, Кен задумчиво пил портвейн, соревнуясь с Ивановым, который, как я поняла, поставил себе цель напиться.
Я не мешала: хочется человеку, значит, нужно ему.
Потом он сказал, что муж желает спать со своей женой, схватил меня за руку и поволок в одну из комнатушек.
– Ты полегче, – сказал Кен.
– Не твое собачье дело, Кенарь, – ответил Иванов. – Пой свои песенки. Пой их в детском садике. Бездарь.
Кен, высокий, не вставая, урезал Иванова любимым своим ударом – локтем в подбородок, снизу. Иванов упал и заснул на полу. Я села рядом у стены и тоже уснула.
Утром его не было.
Ребята мучались с похмелья. Ни денег, ни вещей, чтоб продать, да и кому по нынешним временам старье нужно?
Хрустальный кряхтел и вздыхал, потом достал розовый красивый пакетик и дал Кену.
– Струны. Фирменные. Хотел тебе на день рожденья подарить.
Кен понял. Взяв струны, мы поехали к Филиппу Филиппычу, он же Филя, из группы «Суп Марины», Филя богатый и может музыкой заниматься в собственное удовольствие, у Фили папа кто-то там, Филя не дает взаймы, но что-нибудь хорошенькое для звука обязательно купит – и купил, сволочь, струны, стоящие не меньше ста тысяч, за сорок, нам хватило на три дня. Мы непьющие. Но время от времени вот так оттягиваемся. И в общем, без труда выходим, кроме Хрустального. Тот, как правило, продолжает еще дня три-четыре. Он уже запойный. Алкоголик уже в свои двадцать восемь мальчишеских лет. Ему уже лечиться надо. Помрешь, дурак, говорю я ему. Это мое сугубо личное дело, отвечает Хрустальный Гусь.
