– Какой мне говорить, мэм?
– Тот, который ты больше всего любишь.
После минутного колебания он начал:
– «Иисусе сладчайший…» – и без запинки дочитал псалом до конца.
Первые несколько строк были едва слышны, но потом он забыл свою робость.
– Почему ты любишь этот псалом больше других? Он подумал немного.
– Я люблю про тень.
– Про какую тень?
– Он там говорит:
Укрой меня, беззащитного, Под тенью твоих крыл.
Понимаете? Как птицы, большие птицы, когда летят. Видали вы, как дикие гуси летят? Они всегда здесь пролетают весной и осенью, на север и на юг, вот так… – И он сложил ладони треугольником, показывая, как летит стая. – И кричат, и кричат, далеко слышно… И от них по земле тень, большая-большая.
– И у воздушных змеев, – прошептала Беатриса. – Змей Бобби… он тоже отбрасывал тень.
«Нет, нет, не смей!» Тень ее мучительных воспоминании не должна коснуться головы этого беззащитного.
И она поспешно улыбнулась.
– И у чаек тоже большая тень. Я любовалась ими вчера, когда выглянуло солнце.
Поздно. Мальчик уже смотрит на нее так испытующе, словно он может понять.
– Змеи… да. А еще коршуны… Ух и большущие, и когти какие! В словаре есть такая картинка. Только там их как-то чудно называют: aksipitty или еще как.
– Accipitres. Это латинское слово. Оно означает – хищники: коршуны, соколы, пустельги – всякая хищная птица.
– А мы их зовем – тикари. Он как упадет на птичник – раз, и опять вверх, а уж в когтях цыпленок. Вы когда видали? Мама говорит… – Он запнулся, недоуменно нахмурился. – А отец так говорит: «Не будь лопухом».
– А что это значит?
– Лопух? Тронутый. Вроде дурачка.
– И что же?
– Отец говорит: «А для чего ж на свете цыплята? Тикарям надо кормить своих птенцов, ведь надо? Что они станут делать, если им не будет обеда?» И верно, помрут с голоду .
– А мама что говорит?
– Мама говорит: «Не бойся. Когда тикари попадут на небо, господь бог научит их есть траву, – вот что она говорит, – или водоросли. Господь уж сам рассудит, он творит чудеса. Он может заставить льва мирно лежать с ягненком рядом». Вот она что говорит. Прошу прощенья, мэм… тетя Беатриса…
Он вдруг замолчал.
– Да?
– Вот господь бог. Если он все так может, почему прямо сейчас не сделает – тут, на земле?
Что на это ответишь? Что можно ответить на это? Что? Только правду.
Чего бы это ни стоило, одну правду.
– Не знаю, Артур, – сказала она. – Я бы очень хотела знать.
На мгновение ответ как будто удовлетворил его. Но нет, опять что-то не дает ему покоя.
– А отец смеется. Он мне говорит: «Уж будь в надежде, конечно он будет мирно лежать, да только с ягненком в брюхе». Он говорит: «На том ли свете, на этом ли, а все равно либо ты лев, либо – ягненок; запомни это». Отец, бывает, чудно говорит… Только вы о нем худо не думайте. Вы только…
Она жестом остановила его.
– Дружок мой, есть на свете человек, о котором я никогда не подумаю плохо, – это твой отец. У него злой язык, но если человек, рискуя жизнью, спасает чужих детей, которых ему не за что любить, можно простить ему злые речи. В другой раз, когда он станет говорить тебе о львах, вспомни, что он сделал для моих двух ягнят.
– Ладно, мэм, – не сразу ответил мальчик.
Назавтра Гарри было разрешено встать с постели; он был еще бледен и не вполне оправился от потрясения, но чувствовал себя много лучше. И впервые со дня несчастья мать могла спокойно поговорить с ним наедине.
– Пойдем посидим на утесе, – предложила она. – День сегодня чудесный, и я хочу тебе кое-что сказать.
Они уселись на краю утеса среди диких гиацинтов и подмаренника. Гарри отыскал глазами Луг Сатаны, сверкающий на солнце далеко внизу.
– Смотри, мама, сейчас прилив, – видишь, вон оно, то место…
