но да ведь я-то писала не благодарственное письмо в больницу и не просьбу быть повнимательней к моей любимой бабушке – со вложенной в конверт сотенной купюрой. Я мысленно исправила 'доктор Адель' на просто 'Адель', без всяких докторов. Ну, и что это была за шляпа? 'Дорогая Адель', подумать только! Оставалось только подписаться в конце 'Ваша любящая племянница Ева'. Или ещё того круче: намазать губы помадой и шлёпнуть внизу смачный отпечаток. До кучи можно было побрызгать листок одеколоном и засунуть в розовый конверт.
Я представила эту картину, и меня затошнило.
Да что ж это был за день! Не смочь придумать всего-то навсего – первую строчку письма. Даже не всё письмо… Ой, нет. Только не это. Если меня угораздило залипнуть на первой строчке, что же будет со всем остальным?!
Мне показалось, что в комнате стало прохладнее. И ещё мне показалось, что уже завтра докторша будет думать про меня полный отстой. Я окажусь просто везунчиком, если не услышу лично от неё вопроса в лоб, училась ли я вообще в школе. И не были ли случаем мои родители местными торговцами удобрениями.
У меня перед глазами живо возникла докторша, только говорила она почему-то голосом Берц.
– Ну что, совсем кукушку отшибло? – говорила она и до кучи ещё стучала себя ладонью по лбу – с таким звуком, точно это был не лоб, а задница.
Я перевернулась, бухнулась на бок и стала смотреть в окно.
– Или букварь в первом классе на самокрутки пустила, а, Ковальчик? – не унималась докторша с голосом Берц.
Я вскочила и догуляла до окна, чтоб убедиться, что вдохновение точно не прилетит ко мне снаружи.
А на улице по-прежнему стояла жара, как в преисподней. Там, где мостовая была покрыта не брусчаткой, а асфальтом, он плавился и вонял так, словно разлили какую-то химию. В воздухе дрожало марево. Дом напротив можно было бы принять за галлюцинацию, если бы я не знала, что он стоит там уже сто лет. Классный был дом. На крыше то ли надстроили ещё одно помещение – с маленьким балкончиком с перильцами, – чтобы ничего даже там не пропадало впустую, а можно было взять, да и сдать эту комнатушку каким-нибудь студентам с пустыми карманами. То ли так выглядел чердак, и всю эту конструкцию делали просто для красоты. Я вспомнила однажды, что в детстве читала книгу про чудилу, который придумал жить на таком чердаке; только враньё это было или чистая правда, я не знала. Мне часто хотелось взять да и залезть туда с кем-нибудь – наверное, это было бы здорово, особенно на закате, когда солнце цеплялось за все эти флюгеры и шпили на верхушках конических крыш. Они тогда сливались вместе, и, если смотреть прямо на солнце, то похожи были на силуэт одного большого замка с сотней башен. Залезть я бы залезла куда угодно, вопрос был в том, что в одинаре хотелось только лежать пузом вверх и представлять это. Да и зачем бы я одна попёрлась к этому балкончику? Закат я прекрасно видела и из своего окна, а показывать его оттуда надо было кому-то, в этом и была бы вся прелесть.
На окно села муха, и я треснула её свёрнутой в трубку тетрадкой, оставив след из крови, мушиных кишок и чего-то белого, похожего на гной. Тут же мне стало обидно донельзя: выходит, что ж – я могу использовать тетрадку только для того, чтоб размазывать ею по стеклу мушиные трупы?
Ладно, продолжим.
Главное, не дёргаться. В конце концов, докторша была не настолько дурно воспитана, чтоб задавать мне подобные вопросы – это было всего только гониво и ничего больше. Но это гониво, видать, решило взять меня на измор.
Несколько следующих часов я вставала, ложилась, ходила по расположению сначала от стены к стене, потом от окна к двери, и бубнила, как заведённая – будто от того, что конкретно я придумаю, зависела моя жизнь, не иначе. Мало того, будто если я придумаю полную херню, то тут же отброшу копыта в адских муках.
Рядом со мной, задрав вверх ноги, валялась Олдер. Имена у нас были не в чести, и потому она была просто Олдер. И теперь она изо всех сил делала вид, что ей ни черта не интересно, какого хрена я рассекаю туда-сюда. Хотя на самом деле ей было интересно с такой силой, что мне казалось, ещё чуть-чуть – и у неё из ушей повалит дым. С этим надо было что-то делать.
– Слушай, Олдер, – вдруг сказала я неожиданно для самой себя. – Ты не можешь придумать рифму на слово 'обед'?
Почему именно обед, я не знала. Может, потому, что приближалось время очередной жратвы, и это оказалось первое, что пришло мне в голову. Собственно, это – мысли о жратве – и не покидало моей головы ни на минуту.
– Так что, теперь стихи? – тут же радостно спросила она.
– Какая разница? – подозрительно сказала я.
– Так да или нет? – Олдер пристала, как репей и не желала отцепляться, раз уж я первая завела разговор.
– Рифма на слово 'обед' – и проваливай, – я сделала вид, что ощерилась.
Конечно, никуда она проваливать не собиралась, да мне это и не требовалось. Зато к вечеру как минимум половина роты будет знать, что я решила заделаться поэтом, – и вот это мне как раз было на руку, увидь меня кто с листочком и ручкой.
– Привет, – подумав, сказала она. – Конфет.
– Ещё, – потребовала я.
Как, чёрт дери, как начать письмо? 'Уважаемая Адель'… Нет, не годится. Это прокатило бы, если б я посылала соболезнования дальней родственнице.
– Сто лет, – выкрикнула тем временем Олдер. – Ну, знаешь, типа 'живи сто лет'. А?
– Ещё, – задумчиво сказала я.
'Госпожа Адель'… 'Госпожа доктор'… Так, ещё того лучше! Мне ведь, в самом деле, нужно не свидетельство о смерти – вот тогда можно было бы, конечно, написать 'госпожа'. Кроме того, почему, чёрт возьми, я должна писать 'госпожа' не пойми кому, какой-то полукровке?! 'Потому что тебя не учили быть невоспитанной бестактной стервой', – ехидно сказал некто внутри меня моим же голосом.
– Сонет, – простонала Олдер где-то совсем рядом.
– Что это ещё за херня?! – рявкнула я. – Что это за слово такое?
– Ну… по-моему, я его где-то слышала, – нерешительно сказала Олдер. Было ясно, что она понятия не имеет, что это за штука. – Не заводись.
– Вызвалась помогать – так помогай, – я злилась не столько на неё, сколько на себя. Вдруг до меня дошло, что мне на фиг не упёрлось какое-то там совершенно бесполезное слово, и что чем дольше будет продолжаться этот цирк, тем лучше. – Подумаешь ещё чуток, а? – это я сказала уже тоном ниже, но, слава небесам, она не заметила.
'Мадам'… а с чего я вообще взяла, что она дама, а не девица – только с того, что внешне докторша уже давно не тянула на соплячку? Меня снова охватило такое чувство, словно ботинки прибили гвоздями к полу и я боюсь ненароком не навернуться – в то время как мне надо одновременно демонстрировать манеры и улыбаться во все свои тридцать два зуба. То же самое было вчера, когда я вступила в единоборство с докторшиным монстроподобным альбомом. Тут можно было лажануться так, что после этого она не написала бы мне и квитка на анализы, не то что письма.
– Ранет, – пискнула Олдер и тут же уточнила: – Это яблоки такие.
– Знаю, – мрачно сказала я. – Всё равно не канает.
В это время где-то в районе кухни зазвенели посудой, и придумывание пришлось оставить на попозже. А попозже я вышла из КПП и даже издалека каким-то чудом увидела, или скорее почувствовала, что в дырке что-то есть. Что-то, чего там раньше явно не было. Сердце у меня с какого-то перепуга забилось с такой силой, что ещё немного – и оно бы выскочило и попрыгало вперёд меня к щели в фундаменте. Теперь проблема была в другом: за мной, как хвост, таскалась Олдер и спрашивала, не надо ли мне придумать какую-нибудь ещё белиберду. Не думаю, что дело было в белиберде. Просто ей было до чёртиков скучно.
Наконец, я спровадила её под предлогом, что хочу поговорить с Берц. При имени Берц Олдер испарилась, как по волшебству. Ещё какое-то время мне пришлось отираться возле проклятого угла, чтобы
