поблизости не было народу – и вот, наконец, у меня в руках был вожделенный листок в клеточку. Даже не взглянув на то, что там написано, я сунула его в карман и непринуждённо пошла восвояси.
В сортире было пусто, и никто не видел, как я улыбаюсь до ушей, точно ярмарочный петрушка. Листок оказался в точно такую же клеточку, как и тот, первый. Я ещё не видела ни слова – но уж поверьте мне, клеточки я разглядела в первую очередь.
'Здравствуйте, Ева', – писала мне докторша. Я хлопнула себя по лбу, поскользнулась и чуть не свалилась с унитаза.
– Всё нормально? – заботливо спросили из-за перегородки. Я даже не поняла от неожиданности, кто: кто-то, кто был в туалете кроме меня, где-то по соседству. Видать, я здорово шарахнулась, так что можно было предположить, что вынимать меня придётся по частям. Я выдохнула, беззвучно ругнула себя за неуклюжесть, залезла с ногами на толчок и продолжила чтение.
'Здравствуйте, Ева. Признайтесь, Вы, верно, изумились, когда я предложила писать Вам письма. Что ж, ничего удивительного: я люблю их писать, а Вы, наверное, любите получать, раз моя записка всё ещё у Вас', – при этих словах я покраснела, но на самом деле ведь она была права. 'Кроме того, Вам, должно быть, хотелось бы вообще получать их хотя бы от кого-нибудь. Если учесть то, что семьи у Вас нет, то я, пожалуй, единственный человек, кому будет это интересно…'
На всё письмо не было ни одного упоминания ни о той ночи, ни о чём-то таком, о чём я могла выболтать ей при личной встрече. Сначала письмо показалось мне странным – будто бы налили воды, капнули капельку варенья, да и пытаются выдать эту шнягу за морс. А потом я поняла: это была всего лишь бумажонка, которая могла попасть вовсе и не ко мне. Да и во мне она была уверена уж точно не на сто процентов. Сперва это показалось мне обидным. А потом нет.
Она была одна. Среди людей, от которых она могла ждать только смерти, рано или поздно. И, думаю, любой предпочёл бы пожить тут ещё немного, чем на рассвете отправиться к праотцам.
Писать ей ответ я решила там же, где и читала. Подложив на колени очередной ничейный детектив – у нас в расположении роты таких водилось вроде бы два, и мы использовали их в качестве подставок, когда могли разыскать, – я решила, что не будет ничего такого, если я начну своё послание точно так же, как и она. 'Здравствуйте, Адель', – вывела я, и моя хилая фантазия на этом издала последний вздох и иссякла вовсе. Как, как написать так, чтоб она поняла, а никто другой – нет? Я грызла ручку, пока пластиковый кончик не стал похож на синюю жвачку, но просветления не намечалось. И тут я подумала – а какого лысого чёрта мне писать всякую дребедень, только бы меня не засекли особисты или хотя бы та же Берц?! Я не выдаю государственных тайн, я не рисую стратегические планы – я даже не пишу копию столовского меню. К чертям собачьим! Я не офицер, а простой рядовой, всего-навсего ис-пол-ни-тель, который делает самую грязную работу, какую только можно придумать, так неужели хотя бы за всё это я не могу раз в жизни написать то, что мне хочется?! То, что случалось со мной в моём городе, будь он проклят, в моей семье, в моей жизни – и то, что ни сном, ни духом не касается всего, что происходит сейчас?! Написать потому, что не могу рассказать словами – а тем, кому могу, не хочу?! Меня всё равно вряд ли поставят за это к стенке, а всякая карьера, как выразилась вчера Доктор Ад, это не про меня. Фу! Меня даже передёрнуло от отвращения. И вот для того, чтоб она больше не гнала про меня такую пургу, я напишу ей – и расскажу потихоньку, слово за слово, что я за человек. Да, я знала, кто я и что я – но для меня, с моим странно- извращённым кодексом чести несравнимо большей обидой было, к примеру, услышать вчера это скользкое слово 'карьера'.
Я сидела, грызла эту ручку, и понимала, наконец, какого хрена я вчера так завелась – и каким манером сумела успокоиться, не устроив разборки, хотя до самой ночи меня всё ещё передёргивало, словно за шиворот сунули жабу. Видать, мне надо было когда-нибудь повзрослеть и выстроить всё вот это для себя в чёткую схему. Как инструктора рисуют на большом плакате цветными стрелками, что, отчего и почему – и только тогда всё это остаётся у тебя в голове. И вполне может быть, что повзрослела я как раз вчера, вот так вот, в одну минуту, и, чтоб всё это улеглось в моей дурной башке, а не испарилось оттуда к чёртовой бабушке, я рискну написать ей… А она подойдёт, может быть, даже сегодня, к этой дырке, достанет листок этими своими маленькими пальцами, поднесёт к самым глазам – и я буду интересна ей, хотя бы на то время, пока она снова не отвлечётся на свои клизмы и градусники…
Я пыхтела в проклятом сортире не меньше часа. Скорее всего, больше. Половина роты, как я и думала, уже знала, чем мы с Олдер занимались сегодня добрую четверть дня. Ручку и листок можно было бы даже не прятать – по любому куча народу теперь считала, что моя крыша приготовилась слегка съехать набекрень.
Самый отстой был в том, что я так и не написала ни строчки.
Вскоре наступила ночь – и это была первая ночь в этой моей жизни, когда я не могла заснуть. Обычно это происходило через пять минут после того, как я касалась щекой подушки. Пять минут я ещё немного медитировала в компании полос света на потолке, а потом проваливалась в слепой сон без сновидений, словно меня мгновенно гасили, как лампочку. Сейчас же начался кошмар. Я переслушала все молитвы, сосчитала эти долбаные полосы – сначала слева направо, потом справа налево, – потом стала вертеться с боку на бок и только что не встала на койке кверху ногами, может, хоть тогда мозги шлёпнулись бы на место. Джонсон рядом вдруг начала ворочаться с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть – и её койка крякнет и развалится на части.
– Слышь?! Прекращай скрипеть, а?! – шёпотом рявкнула я – насколько это было вообще возможно, рявкнуть шёпотом. – Отбой для кого был?
– А? – спросила она сквозь сон.
– Блох выведи… мать твою! – будет странно, если завтра я не охрипну.
Джонсон села на кровати, как зомби, и, зевая, стала чесать пятернёй макушку. Мне захотелось вскочить и пинками вытолкать её в коридор.
– Чего? Подъём? – спросила она.
– Какой ещё подъём? – сквозь зубы прошипела я.
Она пару минут в отупении посидела на койке, слегка качаясь, а потом поинтересовалась:
– А чего ты тогда… это самое?
– Что – это самое? – сипло сказала я.
– Шумишь чего? – наконец, спросила она, и с завыванием зевнула.
Я демонстративно перевернулась на другой бок и сделала вид, что сплю. Хотя больше всего мне хотелось дать кому-нибудь по тыкве – может быть, хотя бы тогда полегчало бы.
Всё было бесполезно. Сон не шёл. Зато лезли мысли про то, как докторша пойдёт завтра к дырке в стене и станет шарить там пальцами, а потом, наверное, заглянет всё-таки за край – на всякий случай, вдруг письмо куда-то завалилось… Чёрт подери, мне стало реально плохо, словно меня начали выворачивать кишками наружу. Словно я была на задании и по какой-то не зависящей от меня причине не могла выполнить приказа, и мне предстояло возвращаться с этим грузом, страшным, непосильным, и идти под трибунал, или лучше просить Берц пристрелить меня сразу, без всей этой волокиты… Я никому не давала никакого проклятого слова, но для меня всё было так, словно я дала его ей, докторше, и потому обязана положить письмо в дырку не позже, чем сегодня ночью, иначе мои вывихнутые понятия сведут меня с ума.
Я встала и побрела посидеть на унитазе и ещё повздыхать над листком. О, нет, причина – хотя бы на этот раз, – зависела от меня, и мне надо было треснуть, но сделать то, что я обещала.
Дневальный нагло плющил харю на посту, уронив башку на руки и похрапывая, словно младенец. Подушкой служил другой наш общественный детектив, страницы под щекой смялись, как гармошка. Небывалое дело: обе книжки были на виду, обычно хотя бы одну из них приходилось искать, и она обнаруживалась в месте, пригодном для чего угодно, только не для книжки. Лампа на тумбочке дневального была прикрыта цветастым платком, и по стенам рассыпались бесформенные пятна.
Не знаю, про что было интересно узнать докторше – может, про что-нибудь мега-позитивное, вроде браслета, может, про то, как я вообще сюда попала… А, может, ни про что – просто она хотела отвлечься и не думать, чем ей самой грозило будущее.
Я снова уселась на толчок и принялась писать. Конечно, я не писала: 'Доктор, когда-то у меня тоже были родители. А потом осталась бабушка, правда, ненадолго. И у неё тоже был альбом с застёжкой и столовое серебро', – это было бы дебилизмом. Кроме того, тогда надо было бы и продолжить, что серебро я
