Земля вокруг дома была посыпана битым стеклом. Казалось, что из окон в спешке кидали всё, что только можно – будто начинался пожар, и хозяева хотели спасти хоть что-то. Когда мы вошли, оказалось, что битого стекла полным-полно и внутри. А на всём этом – и вдобавок ещё и в собственном дерьме, – кто- то лежал, скрестив за головой руки в стальных кольцах браслетов. Вонища стояла такая, будто неподалёку попал в аварию ассенизационный обоз из холерных бараков.
– Ёёёё, – тут же сказала Джонсон.
– У вас канализация не сломалась часом? – спросила я – просто так, в пустоту. Всё равно мне никто бы не ответил.
– Твою маму в челюсть, ненавижу дерьмо, – посетовала Джонсон, но нос зажимать не стала. К этому мы уже привыкли.
Мне лично было без разницы, кто это был, и что такого они сделали, чтоб заработать горячий кусок свинца. Какая-нибудь поддержка оппозиции, вся эта долбанная политика, в которой я ни хрена не разбиралась. Я просто делала свою работу: 'И никаких вопросов, Ковальчик…'
А сразу после нас всегда заходил доктор и удостоверял, что мы не лохи, и что-что, но стреляем метко. Вот этого я и боялась весь день. Что этим доктором сегодня окажется Адель.
Я знала её всего ничего. Всего-то несколько листков бумаги, ну, если не считать того короткого разговора за чашкой чая. Немного странно было измерять листками бумаги то, как ты относишься к человеку. Но мне казалось, что вот это для неё – слишком. А ей пришлось бы переворачивать этих людей и смотреть, так ли они мертвы, как надо? Ей бы пришлось делать обратное тому, что она как раз хотела делать. Мне-то было всё равно. А даже если бы мне было не всё равно, я бы перетерпела. А она, такая нежная и трепетная, могла сорваться – не потому, что ей пришлось бы освидетельствовать пару трупов, а потому, что они свежеизготовлены человеком, которому ты пишешь свои фиолетовые каракульки… И мне, после всего-то нескольких дней этих каракулек ни о чём, не хотелось бы увидеть, как закаменеет её лицо…
Врачи часто были разные, и каждый – со своим прибамбасом. Один вечно напевал мазурку – про то, что это именно мазурка, я узнала лично от него. Другой вследствие контузии слышал хорошо, если треть из того, что ему говорили, и вследствие неё же, родимой, вечно забывал отдать свою бумагу, её приходилось вытрясать чуть ли не силой; ну, и так далее, по списку.
Доктором оказался какой-то молодой незнакомый тип с красными от недосыпа глазами – то ли он был не из нашего госпиталя, то ли за последние дни работы там прибавилось. Либо доктор накануне много и хорошо пил.
– Слышь, расстрельщики, – обратился он к нам. – Ну, что тут у вас?
Мы промолчали – сам увидит, не слепой.
– Ну-с, посмотрим, – мне показалось, что доктор икнул. – И что? Клиент скорее мёртв, чем жив, надо полагать.
– Бумагу черкните, да и валите на все четыре стороны, – сказала грубая Джонсон.
До нас докатилась мощная волна перегара. Доктор был уже зверски пьян.
– Готовы, кажись, – он с усилием перевернул мертвецов, потрогал их и так, и эдак, и только что не облобызал, извозившись в кровище, как свинья, а потом долго протирал руки спиртом.
– Не желаете, молодые люди? – доктор так махнул банкой со спиртом, что она чуть не улетела в окно. Точнее, в ту дырку, которая теперь была вместо окна.
– Тогда уж леди, – сказала я, и мы засмеялись.
Остатки спирта они выпили напополам с Джонсон, и я начала уж было жалеть, что не пью – так аппетитно они причмокивали и так вкусно пахло в этой хате смесью алкоголя, крови и смерти. Джонсон возила автоматом по полу, битое стекло звякало под металлом ствола, словно где-то далеко звонил телефон.
Я отошла за дом, который выглядел так, словно попал под торнадо, и хорошенько проблевалась. Мне всё равно, видит меня кто или не видит, просто прикольнее было делать это в одинаре. И всё, как по волшебству, сразу стало, как надо: я почти уже не помнила взгляда одного из этих чуваков, когда он поднял глаза на шорох стекла, и ночь снова стала чудесной ночью с запахом цветущих фиалок и табака с их клумбы.
А потом БТР медленно потрюхал домой, подбрасывая нас на каждой кочке. Джонсон, у которой каким-то чудом не было ни в одном глазу, материлась, что её задолбали чёртовы кочки и левый спирт, а я была пьяна этой ночью – под звёздами, жидкими, как кровь.
На следующее утро, едва пожрав, я потопала к Берц. Она сидела, задрав ноги на стол, и обмахивалась газетой. В окно уже начинала волнами плыть жара.
– Я вот о чём, – она сразу перешла прямо к делу. – Что там у тебя со стихами?
– Не получается, – честно призналась я.
– Да и хрен с ними, – оптимистично утешила Берц.
– Да? – с сомнением спросила я – мне что-то не очень хотелось расставаться с такой красивой легендой.
– Два, – передразнила Берц.
– Да всё равно ж порожняк один выходит, только задницу подтирать, – пожаловалась я. – Госпожа Берц.
– Вот, мать их, – грозно сказала она. – Наплетут с три короба. Им бы самим по голове настучать теперь.
Я поняла, что какой-то дятел стуканул про всю эту историю.
– Ты вот что, – продолжила Берц. – Я смотрю, с тобой нормально всё.
– Так точно, госпожа Берц, – бодро отрапортовала я. – Кукушка не едет, температуры нет, сплю хорошо.
– Хорошо, говоришь? – спросила она.
– Хорошо. Покойники не снятся. Боятся, суки, – заверила я её.
– Я про эту ночь. Интересовалась, понимаешь ли, – она смотрела мне прямо в глаза.
Ну, что она интересовалась, никто и не сомневался.
– Есть зарплата – есть работа, – скромно сказала я.
– А то, знаешь, если человек поплывёт, то косяк на косяке, – хмуро произнесла она.
– Ну да, – сказала я, размышляя, кто стуканул.
– Ты ведь другая, – уточнила она – чтоб мне стало ясно. – Я тебе уже говорила. Мужика заведи или кого там? Бабу нормальную и не выноси мозг.
Только я хотела сказать, что у меня проблем с недотрахом нет – ненавижу, когда она начинает эту свою канитель, будто всё на свете упирается в секс, – как вспомнила, что мне нужна увольнительная.
– А в город можно? – жалобно спросила я.
– Можно Машку за ляжку, – конечно, тут же сказала Берц.
– Разрешите? – поправилась я. 'И козу на возу', – добавила я про себя и мысленно постучала головой об стену.
– Зачем? – с подозрением спросила она.
– Ну как – бабу заводить, – ответила я, поражаясь, как она не понимает таких простых вещей.
– А что в городе-то? – для профилактики поинтересовалась Берц.
– А где я её заводить-то буду – среди нашей шелупони? – возмутилась я.
Она хмыкнула и потянулась к листкам увольнительных.
– Давай, – Берц без напутствия на дорожку была бы не Берц. – Удачи. И держи в том же духе, без фокусов. И так народу без башки хватает.
– Без башки тоже удобно, – брякнула я. – В бане мыла меньше надо.
– Ты давай иди уже, нёбо языком не чеши, – сказала Берц и снова принялась махать газетой. – Юморист недоделанный.
На выходе с КПП я приготовилась к тому, что солнце шарахнет мне в морду, как бешеное, но я уже, видать, слегонца попривыкла.
В городе было жарко, да, но мой глюк в виде вони расплавленного асфальта так и остался глюком или, скорее, страшным сном из прошлого. Им почему-то не воняло и даже не пахло. Зато цвела акация,
