Понятия не имею, откуда она узнала – видать, эта акция вовсе не была такой уж тайной за семью печатями. Противник описался бы от радости, если б узнал, что у нас творится такой бардак.
– Вы не могли бы… не отказать мне в одной просьбе? – сказала она.
– Какой просьбе? – удивилась я.
Тогда она сняла с себя тонкую золотую цепочку с какой-то крошечной фиговинкой. Я удивилась, как это она так быстро смогла расстегнуть замочек – лично я бы с этой штукой ковырялась минут пять, не меньше.
– Наклоните голову, – велела докторша. Таким голосом, точно командовала 'откройте рот и скажите 'аааа'.
– Это зачем ещё? – я открыла рот, но сказала другое.
– Это на всякий случай, – сказала она. – Мало ли.
– Мало ли что? – возмутилась я.
– Ну… мало ли, – сказала она. – Мне не хочется потерять такого собеседника. Пусть даже наполовину только в письмах. Что-то типа талисмана.
– Я в колдовство не верю, – я упёрлась, как баран. Цепочка была золотая. А у меня было гораздо больше денег, чем у неё, я могла спорить на что угодно.
– И не верьте, – она удержала меня, когда я хотела было отстранить её руку, и я снова почувствовала, какие у неё мягкие пальцы. И одновременно сильные, словно докторша занималась армреслингом или чем-то таким. Спорим, она могла собрать автомат и без проблем засунуть туда самую тугую пружину? Докторша надела на меня цепочку, которая так и осталась болтаться поверх камуфляжа.
– И не буду, – из упрямства повторила я.
– Вернётесь – тогда и отдадите. Цепочку. Раз для вас это так важно, – заверила она меня. – Если захотите, конечно.
Я нащупала подвеску и осторожно засунула всё это дело под майку. У меня было ощущение, что я запросто сделаю одно неосторожное движение – и цепочка с тихим звоном порвётся, такая она была тонкая в моих пальцах, огрубевших, как у прачки, после того, как та целую зиму стирала в реке бельё.
Цепочка ещё хранила тепло её тела. И, наверное, сердца – несмотря на то, что она всё-таки считала, что я дерьмо. 'Ну и ладно', – подумала я и ещё раз потрогала через майку то, что теперь висело у меня на шее.
Дождь капал и с неба, и с крыши – мы стояли прямо возле стены, чтоб не маячить на всеобщем обозрении. Но мне почему-то было уже всё равно. Наверное, потому, что я вернулась и сказала ей… хотя нет, именно этого-то самого, чего хотела, я ей и не сказала. Хорошо, тогда потому, что я сказала ей хоть что-то – и потому, что у меня под камуфляжем болталась эта крошечная загогулинка, которую я, наверное, могла согнуть в одну секунду…
– А, вот ещё. Чуть не забыла, – она достала из карманов два свёртка и отдала мне. Свёртки были горячие, и от них за версту пахло пирогами.
Не успела я и слова сказать, как она повернулась и пошла в сторону госпиталя. А я стояла, прижимая к себе тёплые пакетики, и думала: каким макаром она узнала, что мне давно хотелось домашней стряпни? И как получилось так, что пироги горячие, будто их только что достали из духовки? Я мысленно задавала этот вопрос: 'Откуда вы узнали?' – а в ответ будто бы слышала: 'Догадалась!' и её тихий смех, которого на самом деле не было…
Тентованные грузовики пришли до ужина, и её пироги пришлись, как нельзя кстати. Даже не смотря на то, что к тому времени они были уже едва тёплые. Я откусила кусочек. Начинкой явно была не картошка, не капуста и даже не яблоки. Мало того, это вообще не было что-то знакомое.
– У тебя с чем? – тут же спросила Джонсон.
– Шлушай, отштань, а? – сказала я с набитым ртом: пирог был вкусный.
– Ну, с чем? Сказать трудно? – она дала мне в бок хорошего тычка, так что я чуть не подавилась.
– Ннне знаю, – наконец, нерешительно сказала я. В грузовике было темно; кроме того, по ходу пьесы я лихорадочно придумывала, что ответить, если она вдруг прицепится, откуда у меня вообще взялись домашние пироги.
– Давай сюда, – решительно скомандовала Джонсон, и пирог перекочевал к ней.
Я всегда завидовала людям, которые могут есть в машинах, практически лишённых рессор. Джонсон задумчиво подвигала челюстями в такт подпрыгиванию на ухабах, сделала мощное глотательное движение, которому позавидовал бы удав, и изрекла:
– Что-то… эдакое, – она пошевелила в воздухе растопыренной пятернёй. – Знакомое, знаешь…
– Знаю, – рассердилась я, – что знакомое. Ясен пень, что тебе не положили бы туда крысиную отраву.
– Это смотря кому, – сказала она. – Мне-то нет, а вот тебе, может быть, и да. Хотя это без толку.
– Это почему ещё? – мрачно спросила я, ожидая какую-нибудь хохму.
– Потому что на тебя не подействует, – она хрюкнула и согнулась пополам.
– Ой, ну едрить твою в корень, как смешно! – я хотела, чтоб мне дали спокойно пожрать, что бы там ни оказалось – отрава, слабительное или ещё какая-нибудь фигня. Мне было всё равно.
– Сейчас узнаем, – оптимистично заявила она, – отрава там или что другое. Дай-ка ещё один.
Я раздражённо сунула ей в руку ещё один пирог, а другой взяла сама и снова принялась за еду, и одновременно за идентификацию того, что было начинкой.
– Точно, – вдруг сказала Джонсон – так громко, что весь грузовик перестал жевать, как по команде, и повернулся к нам. Она вытащила из специального кармашка нож-выкидуху, зацепила на него кусочек пироговых внутренностей и с нескрываемым удовольствием отправила в рот. – Банан. Без вариантов. Спеца не обманешь.
Я щёлкнула зажигалкой и принялась разглядывать то, что было у пирога внутри.
– Слу-у-ушай, – протянул она, по второму разу аккуратно слизывая с лезвия остатки сладкой штуки, похожей на варенье с жёлтыми кубиками, – вкусно. Хотя впервые вижу, чтоб кто-то так извращался над бананами. А у тебя их там много?
– Зашибись, – неосторожно возмутилась я. – В кои-то веки мне подогнали что-то классное, как ты – тут как тут.
– Кстати, да, – ну, конечно, разве она не воспользовалась бы моментом? – А что это за таинственный незнакомец? Попроси этого доброго человека испечь тебе булочки с огурцами, а? Говорят, это потрясающе!
Конец фразы потонул в громовом хохоте – все, кто был в грузовике, привстали, держась за металлические рёбра, на которых был натянут брезент, прямо как обезьяны в зоопарке, и ржали так, что мне показалось, грузовик сейчас сойдёт с дороги и завалится на бок. В отместку я отняла у Джонсон её мешок и конфисковала пару пачек чипсов и упаковку жвачки.
– Ээээ! – начала было она, но напрасно – я держала мешок подальше от неё и наводила там ревизию.
Я вовсю хрустела чипсами, кто-то уже задремал, а дождь всё барабанил по брезенту, словно ему нечем больше было заняться…
Мы приехали сразу на место, в какой-то небольшой посёлок, где в предутреннем тумане застыли в палисадниках цветы, и далеко на задворках гавкала собака. Её стало особенно хорошо слышно, когда заглушили моторы и мы стали спрыгивать на обочину.
И было раннее утро, когда только-только начало светать, и была пора самого сладкого сна. И стелилась над лугами дымка, а на самих лугах уже мычали коровы, где-то далеко-далеко. Мужики в белых подштанниках, их жёны в похожих на чехол от танка ночных рубашках – на светлом белье кровища выделялась чёрными в предрассветных сумерках пятнами, и узнать её можно было только по запаху, который смешивался с запахами утренней росы, цветущих за штакетниками флоксов и пороха.
Нет, мне не стыдно было сказать об этом. Мне не стыдно было бы даже написать, если бы кто-нибудь попросил. Потому я и получала своё золотишко – потому что и сейчас, и десятки раз до этого я не чувствовала ничего. Вот так вот – ни-че-го. И тогда меня понесло рассказывать об этом докторше не потому, что мне что-то не давало покоя – глаза, лица, эти пятна крови, которые я не могла забыть, – а потому что
