мне просто некому было рассказать про свою жизнь вообще. А это и была моя жизнь. Как другие женщины звонят по телефону и заводят долгую телегу про то, в каком магазине они были, что купили, и какие отметки принёс из школы ребёнок – так я рассказывала ей про всё это. Кресты только помогали мне помнить, чтобы вся эта шняга не сливалась в одну сплошную пулемётную ленту, бесконечную, как дни в календаре, а была по отдельности – каждым патрончиком, блестящим от оружейного масла, как эдакая драгоценность. Совершенным. Неповторимым.
После мы не спеша доехали до той дыры, которая осталась без здания мэрии и без мэра. Берц шепталась о чём-то с толстым вице-мэром – оказалось, в этой заднице ещё был вице-мэр, – и пошла по дороге к нам.
– Госпожа Берц! – ишь ты, этот прохвост даже по имени её запомнил. Он катился следом, как колобок, и пищал.
– Что? – она тормознула так резко, что он чуть не влип ей в спину.
Раздался приглушённый разговор, толстяк привставал на цыпочки и даже подпрыгивал. Он был похож на резиновый мяч в этом своём тёмно-синем костюме, на котором так и хотелось нарисовать полоску – ну, такую, какая бывает у мячей.
– Согласовано… командование… в интересах… – мы не слышали и четверти того, что он говорил – все долетавшие до нас слова были как раз теми, которые только и можно услышать от такого жирдяя.
Она снова развернулась и пошла дальше, а он снова катился следом:
– Госпожа Берц, постойте… Госпожа Берц! – и снова пищал – чёрт подери, наверное, это только Берц можно было услыхать за километр, особенно когда она орала это своё 'мухой, ну!'. Она опять тормозила, а он что-то быстро втирал ей, но что, мы уже не слышали. Потом Берц всё-таки дошла до нас, и тут неожиданно выяснилось, что мы зависаем здесь ещё на неделю. Здорово. Просто зашибись. Мы с ненавистью наблюдали, как этот недоделанный вице-мэр вытирает платком лысину, точно солнце напекло ему макушку. Он отвёл нас в здание местной школы, мы повыкидывали парты из одного класса, и ночлег был готов. Вице-мэр промямлил 'до свидания, девушки' и выкатился спиной вперёд, точно боялся получить на прощанье хорошего пинка под зад. Весь следующий день я валялась на матрасе, набитом соломой, и слушала дождь. Или сплетни про мэра, который убедил наше начальство и Берц побыть тут ещё несколько дней, чтоб внушить страх и почтение обывателям в этой дыре. Я засмеялась и повернулась на другой бок: слушать дождь было интереснее. Честно слово.
А на следующий день я сидела, и – я сама себе не верила – писала письмо. Просто так, докторше или нет… Я бы подумала об этом как-нибудь потом. А сейчас я подумала, что докторша подсадила-таки меня на это дело, как на дурь.
'Привет, док, – буквы получались неровные, потому что подложить было нечего. – Я обращаюсь на 'ты', потому что я не стану отдавать тебе это письмо. А пишу я просто так, для себя. Сама не знаю, зачем. И тебя я использую просто как отмазку.
Ничего не хочешь послушать обо мне, а, док? Особенно, после того, как мы, считай, только что отправили на тот свет целый посёлок народу. Ма-а-аленький посёлочек, да. Давай, я напишу: мне это нравилось. Всегда. И сейчас тоже. Считай, я писаю кипятком, когда прислоняю к стенке кого-нибудь ещё. А потом кто-нибудь когда-нибудь прислонит к стенке меня – и, наверное, я тоже буду радоваться, как дебил. Мне просто надо было написать все эти слова – для того, чтоб понять, что я всё-таки не обосрусь и напишу их. Но тебе этот листок я не отдам. Наверное.
– Я никогда не смогу забыть, кто вы, – так ты сказала, да? Хрен с тобой, док, не забывай. Почему я, чёрт подери, должна обижаться на это?
Кто-то дуреет с водки, кто-то трескается, пока не отбросит копыта, а я дурею от этого. И давай больше не будем, а?
Хочешь, я лучше расскажу тебе что-нибудь ещё, поинтереснее трупов? Давай это будет история про игрушки. Я же не рассказывала тебе ещё историю с игрушками?
Так вот – у меня был на них бзик. И я до сих пор не могу объяснить себе, почему я не покупала всё, что угодно, если мне так уж хотелось? Мне кажется, что я просто боялась обломаться. Не потому, что у меня не было денег. Просто деньги могли резко иссякнуть, и оказалось бы, что мне вдруг не хватает на оплату квартиры, или газа – и вот это был бы реальный облом.
Мне много что хотелось: и пенал с цветными карандашами – хотя на кой чёрт мне нужен был пенал, если я никогда не рисовала? – и шарик с Сантой и оленями внутри… Чёрт подери, если я начну перечислять, то ты подумаешь, что я полный псих. Хотя, кажется, в этом плане мне нечего терять, а?
А кто ещё, кроме психа, мог вылезти из дыры, где было холодно всегда, прямо как в нашем сортире? Однажды я сказала Нику:
– Слушай, на кой шут мы платим за две хаты?
– Ну и что ты предлагаешь? – подозрительно спросил он.
– Например, ты мог бы переехать ко мне, – у меня реально была только одна идея, док, и всё.
– Нууу… ты же знаешь, – сказал он и почесал пятернёй макушку, не снимая шапки. – Проще будет, если ты переедешь ко мне, и вообще…
Он пожал плечами. Ник был ленивый, как чёрт, и, ко всему прочему, его хата стоила дешевле. В этом был резон. Но был и НЕрезон: он мог взбрыкнуть – и я оказалась бы на улице. Вот в этом и было 'и вообще'. Поэтому всё осталось, как есть. Я, наверное, ненавижу людей. Иногда мне кажется, что они годны только на то, чтоб к чертям собачьим делать с ними всё, что угодно… К себе я тоже не пускала никого – кроме холода, который выедал мне всю душу, я не хотела, чтоб до кучи мною ещё и пользовался какой-нибудь болван. В итоге я бы точно осталась без денег и с большим обломом в обнимку…'
За окном шёл дождь, в наших набитых сеном матрасах возилась иногда какая-то мелкая живность, пахло старой краской и мелом от школьной доски.
– Что-нибудь придумать надо? – Джонсон завалилась на соседний матрас. В руках у неё был свежий огурец, который она чистила своей выкидухой и по кусочкам отправляла в рот.
– Обойдусь как-нибудь, – буркнула я. Она подбросила нож, и он серебристой рыбкой взмыл вверх. Она хотела его поймать, но промахнулась. Нож, вибрируя, воткнулся в пол в сантиметре от её правой ноги.
– Твою дивизию! – без всякого выражения сказала она. В полу осталась еле заметная дырочка. – Слушай, тут реально тупеешь. Расслабляешься.
Это точно. Дождевая вода шелестела в желобах, жратву приносила тётка в цветастом фартуке, которая пугалась каждого шороха; видать, она думала, что мы просто ради удовольствия поставим её к стене, нарисуем на лбу кружок и будем соревноваться, кто быстрее разнесёт ей башку. Было так скучно, что хотелось вылезти на крышу и повыть. Впрочем, луны не было видно уже чёрт знает сколько дней.
А на следующий день я зачем-то опять писала.
'Привет, док, это снова я. Наверное, мне просто надо было проораться, ты же понимаешь. Не знаю, зачем я это делаю. Зачем я вообще перевожу бумагу, если всё равно не собираюсь отправлять эту писанину. Хотя лучше я поступлю, как всегда – не буду париться. Давай, я лучше напишу тебе про что- нибудь ещё. Например, про чудо. Я вспомнила про это, потому что в последнее время без конца вспоминаю Рождество и день рождения. С чего бы это, а, док? Как раз с тех самых пор, как я познакомилась с тобой. Вот странно, да? В эти праздники всё время ждёшь чуда, особенно в Рождество. Когда-то я любила Рождество. Это теперь мне, наверное, всё равно.
Я никогда не покупала ёлку – никакую, даже маленькую, искусственную, знаешь, продаются такие крошечные, и на них висят квадратные штучки, вроде бы подарки, и шарики, а на самой верхушке звезда? Зато я шла за кем-нибудь, кто волок к себе домой настоящую ёлку и в один прекрасный момент – раз! – и наступала на неё.
– Слышь! Ты что делаешь, паскуда? – орал чувак, но не мог же он заставить меня приклеить то, что оторвалось, обратно?
Я молча показывала ему средний палец – потому что бросить ёлку и побежать за мной он тоже не мог.
– Зараза! – орал он. – Стерва! – чувак, конечно, матерился и вообще говорил много очень интересных слов – ну, ты же понимаешь, док – и это было так смешно.
Я улепётывала, подобрав ветки, и ставила их в трёхлитровую банку на столе. Было здорово. И я всё равно, как дура, мечтала о чуде. Чтобы что-нибудь случилось, и я проснулась уже не тут, а где-то ещё. Хотя
