бы где-нибудь, где не увидела бы этого полуподвального оконца, за которым мелькали только ноги и изредка – рожи тех, кому было от меня что-то надо. И каждый раз всё равно был чёртов облом: я просыпалась, а окно было на месте, мало того, прямо рядом с ним стоял до кучи кто-нибудь пьяный и ссал прямо на стекло. Тогда приходилось выскакивать и прикладывать его мордой в собственное произведение, – если я, конечно, могла с ним справиться. Сначала я могла не всегда, а потом всегда. В этом и было всё чудо. И ещё однажды в Сочельник припёрся Ник.
– Привет, – сказал он. И как будто спросил: – С Рождеством?
– Рано ещё, – буркнула я. – Будто сам не знаешь.
– Я вот тут подумал, – начал было Ник.
Как всегда. Подумал он. Тем, что осталось.
Я сидела и молчала. Было почему-то так холодно; кстати, док, это случилось как раз той зимой, когда господин Шэ… ну, в общем, не важно. Когда я попала сюда.
На плите горели все четыре конфорки. Газ был оплачен, электричество тоже, и даже телефон, задери его в корень; телефон был нам нужен просто как воздух. И было уже почти Рождество…
– Я подумал, что мы ненормальные на всю голову, – наконец, сказал Ник. Надо же. Родил. – Потому что мы не заняты делом только перед Рождеством.
– Типа того, – равнодушно сказала я. Мне было по-прежнему холодно.
– Я тут подумал, – снова начал Ник, как-то подозрительно заманивая меня на кухню, где не было окон – ты же понимаешь, док, в чём фишка, когда нет окон. – Я принёс тебе подарок.
И он протянул мне пузырёк с чуть коричневатыми кристаллами. Это был амфетамин, грамм десять- пятнадцать. Примерно тысяча монет в пересчёте на деньги. Ник где-то надыбал приличное количество этой байды, и половину честно подарил мне на Рождество. Я продала его быстро – и тогда всё-таки купила себе игрушки. Здорово, когда не обламываешься…
А потом я оказалась здесь. Правда, у меня были уже другие игрушки – и мне, док, ты не поверишь, – почему-то больше не было холодно…'
Я сворачивала эти листки вчетверо и хранила во внутреннем кармане. А за каким хреном – не знаю.
Мы честно распугивали своими рожами всю округу, а потом проклятая неделя, наконец, закончилась. Подошли те же грузовики и восьмидесятый бэтер; вскоре черепичная крыша школы – она была самая высокая – и крыши частных домов, которые налепились вокруг, как грибы, на которые нападали акациевые листья, остались позади.
А я почему-то думала про листья акации – и вспоминала жёлтенькую докторшину кофточку, которая была такого же цвета, как акациевый цветок.
Мы проезжали через какой-то задрипанный посёлок, когда раздалась очередь из пулемёта, судя по звуку, крупнокалиберного, потом ещё одна, уже из другого, и брезент вверху тента украсил ряд дырок – такой ровный, что просто красотища – и через них пробивались лучики света, а в них кружили пылинки. Будто и не было неподалёку ни пулемётов, ни трупов… и это тоже, скорей всего, был объективный факт жизни. А следом почти сразу ухнул взрыв. Наш грузовик встал на дыбы так, что я чуть не осталась без зубов вообще, и поняла, что будет очень здорово, если одна из впереди идущих машин не полетела проверять, далеко ли до облаков – хотя это был не фугас, а, скорее всего, выстрел из РПГ. Только потом я узнала, что мы напоролись прямо на засаду, но стрелок из бэтера, видать, вовремя просёк, что дело нечисто, и саданул из пулемёта по кустам и по чёрным кривым заборам – за секунду до того, как под правыми колесами грохнул взрыв.
Это нас и спасло – ну, и, конечно, то, что мы, как по команде, попадали на пол. А вслед нашему грузовику, который был замыкающим, палили из гранатомёта – метров с пятидесяти, испугавшись, что мы уйдём. Жахни они по нам метров с двадцати, мы бы стали клиентами похоронного бюро точно быстрее, чем ребята с РПГ. А рядом со мной уже заработал пулемёт, со звоном выбрасывая на деревянное дно машины горячие гильзы.
Я не знаю, как я не удивилась сразу, и не удивлялась всё это время, все полминуты, которые словно растянулись на час, почему я не слышу голоса Берц. А потом увидела, как она лежит, совсем неподвижно, и лицо у неё залито кровью, и не только лицо – она вся была в кровище, точно купалась в ней. Я каким-то чудом стянула её на дорогу, под грузовик, а рядом кто-то волок пулемёт и несколько цинков с патронами – а до канавы было несколько метров, всего несколько чёртовых метров, которые стали вдруг километрами… Я видела людей, но почему-то вдруг забыла, как кого зовут. Мы бухнулись в эту канаву, а осколки следующей гранаты уже стригли траву по краю кювета. Парней с РПГ было, как минимум, двое. Следующая граната не взорвалась и лежала у колёс грузовика, как камень – этот криворукий, видать, по запаре забыл поставить её на боевой взвод, и до кучи был ещё и косой. Уж кто бы говорил… Я всё никак не могла вскрыть ампулу с промедолом, крутила её и так и эдак, боясь раздавить в руках, а в это время думала, что сейчас оторвала бы яйца тому умнику, который изобрёл РПГ… Дымился второй грузовик, из-за чёрных заборов заработали два станкача, а с борта бэтера вдруг, не прекращая, начал строчить крупнокалиберный пулемёт. Я только успела подумать, как же матюгается стрелок, обжигаясь о раскалённый ствол, а пулемёт всё строчил, снося к едрене-матери эти чёрные заборы и своим свинцом калибра четырнадцать с половиной затыкая глотку станкачам. Потом стало тихо, и я вспомнила, что прижимаю к себе Берц – изо всех сил, хотя это уж точно было идиотством…
Водила втопил газ, наверное, в самый пол, и вскоре на горизонте замаячили предместья Старого города, до которого и было-то километров пять. БТР, хромая на каждой кочке, всё-таки дотащился до города и, проседая на правый передний край, остановился около госпиталя. Я поволокла Берц наверх. Точнее, я и кто-то ещё, кто выскочил мне навстречу.
До этого я даже не думала, что меня так всколыхнёт то, что с Берц что-то не в порядке. Я вообще об этом не думала. И неожиданно мне так ударило в голову, что я готова была сесть в танк, – если бы он оказался под рукой, и если бы я умела его водить, – и ехать разносить Старый город на части. Мне казалось, что все они, каждый встречный – при делах. Только и думают, как уложить нас в штабеля и накрыть брезентом – там, в городском морге. И, скорей всего, это была правда, хотя бы наполовину.
И ещё мне показалось, что у докторши были очень странные глаза, когда мы с Берц, осколочным ранением в грудак, промедолом и санитаром-инвалидом в качестве бесплатного приложения доволоклись наверх.
– Что… случилось? – спросила докторша. Мне показалось, что у неё сел голос. Немного.
Я молча ткнула пальцем в Берц. Сил говорить вслух уже не было.
Докторша при помощи ножниц и собственных рук сдирала с Берц одежду – не зря мне тогда показалось, что руки у неё сильные, как у спортсмена, – а я сидела рядом, и у меня не было сил встать и делать хоть что-то. Я совсем забыла отдать ей цепочку. И ещё я немного оглохла. А ещё я взяла и зачем-то отдала ей всё, что писала. Все листки.
На следующий день незнакомый мальчишка передал мне через КПП пакет со всякой всячиной. Там был кефир, какой-то чудной хлеб с отрубями – я улыбнулась про себя, потому что он, наверное, был жутко полезный, – и пироги с непонятной начинкой. Джонсон я ими не угощала, а сама идентифицировать не смогла. Пироги были вкусные. По одним только пирогам можно было сразу догадаться, кто прислал посылку.
А ещё там была простенькая открытка с медвежонком.
Глава 7
Чёрт подери! Да что за му… какой добрый человек придумал тупые ножи? Я вышибла бы ему мозги… то есть, пожелала бы этому доброму человеку всяческих благ – за то, что он умудрился затупить все ножи на кухне.
Картошка у меня в руках уже начала покрываться какой-то скользкой дрянью, похожей на сопли. Я шмякнула её в кастрюлю. Картошка булькнула и плеснула на кафель водой.
– Твою дивизию, – Джонсон дёрнулась так, что кастрюля чуть не вылилась на пол целиком. – На фига
