повар. – Давай, шевелись. Обед скоро.
– Мать твою, ещё один мастак под жопу коленкой подгонять, – проворчала я.
Парень-авторотчик уныло посмотрел на меня и предпочёл промолчать.
– Только трындеть и горазды, – Джонсон была солидарна. – Ну, что – поднажали, что ли?
– Да было б чем! – в сердцах сказала я.
Руки были скользкие, на указательном пальце краснела новорожденная мозоль. В башку заколотили ещё сильнее. Я попробовала слегонца править нож об железную кромку кастрюли с водой – но раздался такой звук, что у меня мигом свело зубы. Видимо, стать острее ножу было не суждено. Только не сегодня. Может быть, когда-нибудь придёт великий волшебник с точильным, мать его, камнем, и вот тогда…
– Ковальчик! – раздалось прямо над ухом.
– А? – сказала я.
– На, – хмуро передразнила Джонсон. – Проснись уже, спать тогда надо было. А не дятлов по лесам пугать.
Я проснулась, и мы поднажали.
Это точно. Надо было спать тогда. Потому что сон – это большая бездонная яма, где нет ничего – ни памяти, ни боли, ни злости.
Надо было засыпать, глядя на пустые койки тех, кто остался недалеко от чёрных заборов, похожих на решето. Заборы лежали на земле, и через дырки от пуль уже высовывались травинки.
Я еле приволоклась из лазарета, грязная, как чёрт, измазанная жидкой глиной из канавы и кровью Берц. В расположении было тихо – прежде всего, потому, что народу там осталось чуть ли не на четверть меньше. Я, не раздеваясь, плюхнулась на койку и прикрыла глаза.
Передо мной снова была Берц. Правая рука свешивалась с каталки, совсем неподвижная, неживая. И меня клинило, что сейчас Берц привстанет, оглянется и заорёт так, что я вздрогну: 'Заняться нечем, Ковальчик?! Тогда я тебе сейчас придумаю!' И я хотела, чтоб она придумала. Пусть даже пару нарядов вне очереди. Пусть бы придумывала всё, что угодно… Ещё кругом был лазаретный запах, стоны где-то за тонкой перегородкой и шуршащий докторшин халат, который иногда касался моей руки, и тогда я ненадолго возвращалась в реальность – оттуда, от этих заборов и тёмных провалов на месте окон, которые были похожи на выбитые зубы. Грёбаный плафон под потолком, который обычно светил так, будто собирался вот-вот издать последний вздох и погаснуть, сейчас горел в полную силу. Я понимала, что это, наоборот, хорошо, что это ништяк, – и что с Берц всё будет зашибись. Докторша так и сказала – что с Берц всё будет просто прекрасно… Прекрасно… Зашибись…
Я волоком оттащила стул подальше, чтобы не мешаться, и прикрыла рукой глаза: свет просачивался под веки, словно какой-нибудь иприт или фосген. И ещё я почему-то не могла видеть руку Берц: на пальцах были остатки засохшей крови. Саму кровь стёрли, а края этих кровяных полосок присохли намертво, и так и остались, и было похоже, будто по её руке ползут мерзкие черви с полупрозрачными телами.
– Слышь, док, – позвала я.
Она возникла рядом чуть ли не в ту же секунду, как джинн из бутылки.
Чёрт подери, обычно я не выношу, когда кто-нибудь подкрадывается, не издавая ни звука, но сейчас это было как-то по-другому. Может, я почуяла её, может, услышала, как хрустит накрахмаленный халатик…
Она, не говоря ни слова, притронулась к моей руке.
– Не надо, док. Испачкаетесь, – сказала я.
– Ерунда, – еле слышно ответила она. – С вами всё в порядке?
– В порядке, – я и правда была в порядке. Ну, или почти.
– Вас не зацепило? – всё-таки спросила она – наверное, чисто в профилактических целях.
– Я устала, док. Даже не знаю, отчего, – я смотрела на Берц, а внутри у меня было пусто, будто там метлой вымели всё, что только можно.
Я разучилась бояться. Когда-то давно, и где-то не здесь. И не хотела бы я научиться этому снова.
– Идите в расположение, Ева. Ведь уже отбой, – попросила докторша.
– Чёрт с ним, с отбоем, – сказала я, тоже потихоньку. Мне не хотелось потревожить Берц.
– Спит, – сказала она про Берц.
– Дайте спирту, док, – зачем-то сказала я, глядя куда-то мимо неё.
Понятия не имею, за каким рожном мне приспичило надыбать спирта. Может, поняла, что сейчас не так-то просто будет выехать на голом оптимизме?
Она насадила очки на переносицу и расправила на халате какие-то складки, которые видела только она сама, а потом молча ушла. За перегородкой зазвенело стекло.
– Держите, – я поглядела: там было добрых полбутылки.
– Спасибо, док, – сказала я, думая, что с ним делать теперь.
– Засуньте под одежду, – посоветовала она.
– Всё будет хорошо, док, – я совсем не была уверена в том, что всё будет хорошо, и, наверное, пыталась убедить в этом себя, а не её.
Потом я побрела в расположение, чтобы выпить эту дрянь и отключиться от чёрных заборов- заборов-заборов… бесконечных чёрных заборов, которым нечего было делать, кроме как по какой-то непонятной причине вертеться у меня в башке. Там было что-то ещё, кроме автоматных очередей, грязи в канаве и запаха обгорающей краски и раскалённого металла – а вот что, я не знала, и потому мне казалось, что эта заборная свистопляска уже никогда не кончится.
– Ну, и что это у нас там такое? – спросила Джонсон – думаю, в прошлой жизни она точно была овчаркой на таможне.
– Какое – такое? – уточнила я. Мне на фиг не упёрлось зажимать спирт, но надо же было хоть что-то сказать?
– Только не говори, что это очередные пироги с котятами, – Джонсон хищно потянула носом воздух.
– И не скажу, – я пожала плечами.
– И не говори, – она сварганила из полотенца салфетку и засунула за шиворот.
– И не скажу, – повторила я и выставила на тумбочку литровую бутыль. Поверхность жидкости плескалась чуть выше середины.
– Ага, – сказала Джонсон и, рывком приподнявшись, бойко затопала прочь.
– Э! Ты куда? – я слегка растерялась, и до кучи у меня всё ещё звенело в ушах и в голове.
– За твоей банкой, – еле слышно сказала она. – Тише ты.
– Какой ещё банкой? – тупо спросила я.
– За большой и стеклянной, Ковальчик, – язвительно заметила она. – И за водой. Ты же не собираешься пить эту штуку неразбавленной?
Прошла какая-нибудь пара минут, и Джонсон уже была тут как тут, вернувшись в обнимку с мокрой банкой, которую она нежно прижимала к груди. Мне показалось, что она возникла рядом так быстро, точно вода материализовалась у неё в руках прямо за дверью.
Мы разлили это дело по кружкам и молча выпили. Потом ещё раз выпили. И я не догоняла, почему я не чувствую вкуса. Совсем.
– А ты чистого глотни, – посоветовала Джонсон. – С непривычки проберёт только в путь.
Я взяла бутылку и, недолго думая, отхлебнула. Не знаю, где в тот момент была моя думалка, но говорилку и всё остальное парализовало минут на десять. Я помнила только то, что сидела на койке с открытой пастью, и, как дебил, пускала слюни, – а Джонсон с выпученными глазами одной рукой зажимала себе рот и нос, чтобы не заржать на весь этаж, а другой рукой пыталась впихнуть мне кусок чёрного хлеба.
– Не делай так больше, – наконец, сказала она.
– Кажется, я неделю буду пукать огнём, – еле выговорила я.
– Или делай, но тогда, когда я смогу проржаться. Иначе половина кайфа пропадает… – Джонсон закончила на какой-то непонятной ноте, точно её внезапно заткнули.
– Что? – спросила я и для верности щёлкнула пальцами у неё перед носом.
