Совсем чуть-чуть, однако. Хотя чего там, всего-то лишь пара фотографий.
– Фамилия? – резко спрашивает лейтенантша.
– Дельфингтон, – как на допросе.
Её взгляд режет, словно стекло. Как рамка для старой фотографии.
– Дельфингтон, значит. И врач.
Понятно, на что намекает. Что смогла закончить университет. Если ближе к окраине, не в столице – то всё немного проще.
– Я не играю в эти игры, – говорит Адель.
Не заводиться. Только не заводиться. На выдохе. Что с того, что полукровка? Ума от чистой родословной не прибавится. Его как раз хватило, чтоб не вмешиваться. В отличие от всех них. Мир сошёл с ума.
Собеседница, не отрывая взгляда от Адели, начинает шарить в кармане. Пачка сигарет, всего лишь. Сигареты – тонкие, коричневые, с запахом и цветом вишнёвого дерева.
– Посмотри, что там с ней, – конечно, зачем на 'вы'. Тем более сейчас. Уже и диван, наверное, весь кровью пропитался. Зелёный бархат обивки в тёмных, почти чёрных пятнах. Ничего страшного, уберём. Всё поправим. Боль затапливает комнату вместе с мраком. Осенним, промозглым, с комендантским часом и звоном подкованных железом солдатских ботинок.
По комнате плывёт сигаретный дым. Но от этой боли, которая везде, он становится приторным. Как люди не чувствуют того же, что и она? Адель слышит, как ножки стула скользят по полу. Госпожа лейтенантша придвигает его к стене и устало откидывает голову, прикрыв глаза.
– Зелёное и серебряное, – сквозь зубы говорит она – так тихо, что Адель еле слышит. – Почему именно зелёное и серебряное, док?
– Бронзу не очень люблю. Окисляется, – отвечает Адель первое, что приходит в голову.
Она хочет было спросить, как их зовут, но понимает, что – да, боится, что ж теперь поделать. Да и какая, в сущности-то, разница?
Тонкая и белая – будто восковая – рука со штрих-кодом на запястье свесилась почти до пола. Вот и хорошо. Не то чтобы Адель боялась каких-то там цифр. Нет, не боится. А может быть, и боится. Сама не знает. Три шестёрки карателей.
Правая рука в наколках до локтя. Ползущие твари, летящие твари. А что она хотела – розовых сердечек? На запястье браслет. Адель берёт перепачканные кровью неподвижные пальцы и подносит руку ближе. БУДТО БЫ браслет. Вязь из маленьких плюсиков. Как вышивка крестиком. Странный браслет, неровный какой-то – большей частью на внутренней стороне запястья.
– А это что? – спрашивает она у лейтенантши. Та открывает глаза, и Адель понимает, что она уже почти спала. Мутным взглядом смотрит туда, куда указывает Адель, видимо, пытаясь понять, о чём речь.
– Нравится кому-то из ребят, а я не возражаю, – голос невнятный со сна. А прошло-то всего ничего, минуты две.
– Рисунок странный, – будто оправдывается.
– Тебе зачем? – лейтенантша говорит равнодушно, точно отвязаться хочет. И – после небольшой паузы. – Столько сволоты, которую к праотцам отправили.
Уж лучше б не спрашивала. И ведь ни капли не интересно было. Адель проводит пальцем по запястью и тут же отдёргивает руку, точно обжёгшись. А на самом деле просто гладкая кожа. И десятки жизней. Восемь – десять – пятнадцать – двадцать…
– Больше, – слышит вдруг Адель, – на самом деле. Только дурь это, понты. Места не хватит всё колоть.
Места не хватит. Для кого и где? Для жизней. Вот этих всех жизней, вычеркнутых из потрёпанной ведомости, – с плюсиками напротив имён. В той самой, коричневой от старости, снятой с разбитого корабля. Ночная посетительница снова прикрывает глаза и, наверное, отключается. И снова банки-колбы, и снова – дезинфицирующее-восстанавливающее… морфий, конечно же… Куда ж без него?
Волосы прилипли ко влажному от пота виску, мазки крови на щеке, как будто от пальцев – Адель вытирает их холодной мокрой салфеткой. Еле слышный шорох в клетке – Чаки пьёт воду – и Адель уже напрягается. Бог мой, всего только кенарь пьёт свою чёртову воду!
Часы начинают отбивать время. Полночь, верно.
Первый удар – глухой, как будто материя, например бархат, попала между молоточком и блестящей полусферой звонка. Звук путается в этом бархате – штор, диванной обивки, покрывала на кресле. Второй… Обивка – ворсинки слиплись от крови. Пятна, как кляксы. Пятый… Покрывало на кресле смято и сдвинуто в сторону. Она допоздна читала. Десятый… Матерчатая обложка книги, и под ней не видать названия, хотя Адель знает, что это справочник. Травы, всего лишь…
– Двенадцать, – говорит вдруг лейтенантша, не открывая глаз. Не спит, оказывается. – А ты думала, сплю? – спрашивает равнодушно. – Чтоб ты подорвалась, и к дверям поскакала?
– Не поскачу, – говорит Адель. – Спите. Врачи дают клятву, что… А, да не важно, что. Спите спокойно.
Лейтенантша негромко хмыкает, и в этот момент раздаётся невнятное бормотание. Адель против воли прислушивается. Влажные горячие пальцы неожиданно стискивают её руку – крепко, и не высвободиться никак.
– Чёрным ходом уйдём, – доносится до неё. – Всех надо валить. Ты дурак, что ли? И детей тоже. Времени нету уже, трали-вали разводить. Всех, к едрене-матери, до единого.
– Слышь, потише! – лейтенантша повышает голос. Быстрый взгляд в сторону Адели – поняла ли? – Потише там, говорю!
– Она вас не слышит, – объясняет Адель. – Ничего, я уйти могу, – и ведь ушла бы с удовольствием, убежала бы просто, хотя бы вон на кухню. Дверь приоткрыта призывно, и полоска света проникает туда, куда хочется ей. Вместе с этим светом.
– Сиди. Доктор, блин, – говорит лейтенантша. – Уйдёт она. Куда ты уйдёшь-то?
– Бабу с детьми завалил ты? – Адель чувствует, как пальцы сжимаются с такой силой, что она готова заорать прямо сейчас. – А? Завалил? Ну?
– Да, – говорит Адель – только для того, чтобы больше этого не слышать. Потому что женщина с браслетом разговаривает с ней, точнее, с кем-то, кто тоже, наверное, в пропитавшейся кровью одежде, и с отсветом автоматных очередей в глубине зрачка. И она должна, должна сказать это – потому что просто должна. И повторяет за кого-то неизвестного, кто где-то там, в прошлом, должен сделать это, завалить, а потом уйти в штормовую завесу, уйти навсегда. И повторяет ещё раз, громче: – Да.
Стальная хватка ослабевает, невнятное бормотание уже невозможно разобрать, а вскоре оно и вовсе стихает.
По комнате снова плывут ленты сигаретного дыма. Ей завязывали бантики – но только в первом классе. Белые, с туманными полосками, как этот дым. Интересно, а у… мадам лейтенантши были бантики – хоть когда-нибудь? Чаки в клетке вертит головкой и осоловело моргает крошечными бусинками-глазками, вероятно, пытаясь сообразить, почему ночью в комнате не потушен свет. Ещё морфий, и пламя свечи трепещет, и дым время от времени обретает формы невиданных существ. С запахом налитых соком ягод. И страха. Существ, приходящих из-за грани. Из-за чёрной штормовой волны.
И для Адели мир сейчас сосредоточен в этом круге света от свечи. Она и два человека. Ещё там существует диванная ножка, кусок покрывала и эти полосы дыма. А всё остальное – где-то далеко. Менее реальное, чем дым, который можно при желании разогнать рукой. Будто привиделось вообще и никогда не существовало.
– Пить дай, док, – слышит Адель. Чашку с водой она держит сама, чтоб не пролилось на диван. Она всё же на нём спит. Хотя бы иногда.
– Отпустило малёк вроде, сволочь. Ну, ты, док, даёшь, – это похоже на благодарность или она ошибается?
– Сутки хотя бы пройдут и… – Адель не знает, как сказать дальше: 'будешь как новенькая' или всё же 'будете'. Но всем понятно и без того.
– Книг у тебя много, док, – вместо этого говорит ей лейтенантша, ещё раз оглядываясь. Теперь уже
