– Ага. И ты столько же хотел? – интересуется Адель.
– Не знаю. Да. Нет, – он снова начинает дрожать так, что не может разговаривать вообще.
– Заражение, док, да? – спрашивает Берц. – Скажите.
Странная логика. То на 'ты', то на 'вы'. Не поймёшь. Скажет, куда она денется. И поможет, конечно. Благо обычная человеческая инфекция, даже не самая страшная.
Дезинфицирующее, обеззараживающее, восстанавливающее, укрепляющее…
– Спасибо, – шепчет мальчишка. Тёмненький. Симпатичный. Будет, когда постарше станет. ЕСЛИ станет.
– Не за что. Пожалуйста. – И присесть. Ноги не держат.
Но куда там – присесть.
– Пошли, док, – Берц подходит сзади.
Не присядешь, пока… Могла бы догадаться. Дура ты, Адель. Невозможная наивная дура.
Ничего особенного, обычный казённый кабинет. А называется особый отдел. Да, а ведь вы нам нужны, доктор Дельфингтон! Вам, несмотря на расовую принадлежность, предоставляется шанс. Вы ведь не можете не понимать, что… бла-бла-бла…
Она не может не понимать. Да, это точно. Что она наивная дура, которая не хотела вмешиваться и всё-таки вмешалась. Левую руку? О да, конечно… господин капитан. Ведь не думают же они, что Адель скажет 'нет' – естественно, теперь уже не скажет.
И разбиваются на осколки толстые стёкла-линзы, и сам старый маяк сползает под откос грудой перемолотого каменного крошева, оставляя Адель на пустом холодном берегу. Она не умеет плавать, чёрт возьми, она так и не научилась. А шторм налетает на остров и сметает с песчаного пляжа всё, что кто-то нарисовал соломинкой на песке. Крестики-нолики под полуденным солнцем в зените, на горячем песчаном пляже.
Совсем негромко жужжит машинка, выбивая на запястье штрих-код и такие знакомые цифры. Три шестёрки. Первое, что она видит за дверью – потёртый камуфляж и дымок сигареты.
– Ну, док, не кисни! Зато по части без проблем ходить будешь, тут детекторы доступа через каждые два метра.
– Да я, в общем-то, – Адель закашливается, – сюда не напрашивалась.
– Ты это брось, – спокойно, без надрыва. – Брось это. Особисты лучше знают, куда тебя сунуть. Им видней. Зато стопудняк на другую сторону не побежишь.
– Да я б и так… хм… не побежала, – Адель прикасается пальцами к татуировке и вздрагивает не столько от боли, сколько от неожиданности.
– А кто тебя знает? – спокойно говорит Берц. – Сейчас – нет, а завтра – да.
– Я ж говорила, что врачи клятву приносят, – терпеливо объясняет Адель.
– Ну, говорила. Мало ли что сказать можно? У тебя теперь другая клятва – военная присяга Империи. Как и у нас всех. Пойдём, что ли?
– Куда? – говорит Адель и удивляется, что она вообще об этом спросила. Ведь не думала же она весь день провести… кстати, где? В пустом коридоре, вот где.
– Там ещё несколько есть. Посмотрите? – Ну, вот, опять на 'вы'. И с чего это? Посмотрит, конечно. Всё она теперь посмотрит. И всех, конечно же.
Комната… Нет, что за бред. Естественно, не просто комната. Лазарет. Слово-то какое, словно из старинной жизни вынырнуло. Дождливый вечер, комендантский час и лазарет. Отличное сочетание. Мини- городская-больница, только страшнее. Потому что играют здесь вот в такие крестики-нолики. Казнить нельзя помиловать. И только так. И плюсик в ведомости, выполнено, мол. И чернила на бумаге – тёмно- коричневые, почти чёрные.
И нет песчаной косы у подножия маяка. А детские игры ушли в бешеный шторм и сине-зелёные бушующие волны.
Ничего, нормальный лазарет такой. Кстати. Хоть и со свечами вместо жужжащих ламп – на случай перебоев на городской электростанции. И человек действительно несколько, не обманула. И мальчишка давешний здесь. Как хоть зовут-то его, узнать надо будет.
А тут не только мальчишки. И девчонки тоже. И постарше – прямо дедушки с внучками. Рядом. И не моветон. И расовым отделом все, небось, отобранные, и проверенные-перепроверенные. Ну, теперь держись, полукровка идёт.
– Кто повоевал неудачно, – мрачно объясняет Берц. – А кто по пьяной лавочке наркотой накачался. Здесь знаешь как? С этим делом служить попроще, хотя у нас чуть что… – она щёлкает пальцами.
Что ж тут щёлкать-то? Пуля почти беззвучно прилетает. А вот ей тишины хочется и домой. Интересно, отпустят? Теперь-то поверят, что куда-то там не побежит? И – тишины бы. Ти-ши-ны.
Нету здесь тишины. И не пахнет тишиной. Словно галдёж какой-то, тихо только. Бывает галдёж шёпотом?
– …мама, мам… ну, послушай же, мама… – Ну, маму все зовут, видать. Не тётю же с улицы. А кого-то звать надо. Всегда причём.
– …А она за соседним столом, прямо напротив меня… И я всё думал – жалко, такая симпатичная – и полукровка… – что? Адель прислушивается. Парень. Чуть постарше, чем тот, с плюсиками. Но всё равно – молодой до невозможности. Что там про полукровок?
– Ты иди, может? – предлагает она Берц. – Посмотрю я тут. Что к чему.
– За периметр нельзя пока, док. Не забывайте. Если надумаете дурость какую сделать, – а взгляд настороженный. Но глаза красные. Интересно, сколько суток не спала?
– Иди. Идите. Куда ж я денусь, сами подумайте? – голова и так кругом идёт, не поймёшь, как и обратиться – ты или вы?
Берц окидывает её изучающим взглядом, но, похоже, верит: вид у Адели такой что ли, внушающий доверие – но не уходит. Наверное, и в самом деле 'чуть что'. Садится на табуретку около стены, и снова чуть тянет дымом с запахом сада и летнего дня, нагретого солнцем. Но только чуть.
– …За соседним столом… – повторяет парень рядом с Адель, и она аж вздрагивает – столько в голосе… уже свершившегося. Плюсик в ведомости. Чёрточка сверху вниз, а потом слева направо, и перо скрипит – неприятно так, хоть и еле слышно. Будто по мозгам царапает, хотя всего лишь по бумаге.
– Расскажи. Кто за соседним столом? – куда теперь торопиться? Пусть расскажет. Всем, видать, рассказать надо. А вот послушать – мало, кто послушает. Но она послушает. – Ну, давай, не бойся.
– Мелисса её звали. Как трава, – а глаза закрыты у него. Не спит и не вспоминает.
Просто бредит. Хорошо, что живой остался. А… нет-нет-нет… ТАК думать нельзя… Но она всё-таки подумает, ведь никто здесь не умеет читает мысли? Берц отвернулась, прислонившись к стене и обхватив себя руками, словно ей холодно; средний и указательный пальцы жёлтые – от никотина. И Адель подумает, совсем чуть-чуть подумает. А… Хорошо ли, что живой остался? ХОРОШО ЛИ?…
– Как трава… И глаза зелёные были, как трава… Я не знал…
– Не знал, как убивать будешь? – спрашивает Адель. Должна спросить. Должна узнать. Пусть для себя. Она узнает у него, у того, кто скажет, потому что просто ещё не забыл.
– Не знал… – вдруг он открывает глаза и смотрит на неё – совершенно осмысленно. Нет. Не бредит. – Не думал, что встречу.
– Жалко? – Адель кладёт ему руку на лоб – тоже горячий, как печка. Холодно ей здесь не будет. Это уж точно.
– Всё по-честному. Бой был. Они и мы, – э, нет, это не ответ, друг мой.
– Ты не сказал – жалко?
– Вы кто? – вот как, вопросом на вопрос, значит…
– Я кто надо, – Адель уже не знает, что ему надо – чтобы кто был: свой, чужой?
Оказалось, надо – как раз то, что и есть. Просто сказать уверенно, а он это услышит.
– Не знаю. Да, наверное, – наконец говорит парень и закрывает глаза.
Значит, жалко, раз 'наверное'. А сколько там плюсиков в ведомости? Запястье чистое, без крестов. Ну… просто не стал подражать. И тот, что слева от неё, не стал. Хотя этому на вид лет сорок, такой не будет, да и цифры – не шестёрки. Не каратель.
– …Письмо пришло? Пришло письмо?… А?… Письмо? – прямо как заведённый. Что ж ему далось
