Всё было не так плохо. Гораздо хуже было бы, если б я поплыла, начав поливать подушку и окружающих горючими слезами по своей неудавшейся жизни. Вместо этого я предпочла боль – свою собственную, выталкивая ею из своей дурной башки все незаданные вопросы и все неполученные ответы.
Слова 'докторша' не говорил никто – но я услышала его по приказу полезного органа под названием чуйка. Включившего инстинкт самосохранения, который велел мне лучше заработать наряд вне очереди, чем задать хоть один вопрос. 'Не надо спрашивать, Ковальчик…'
В расположении горел свет, кто-то до отбоя читал, кто-то жевал принесённые из города конфеты или пирог. Я легла и накрылась с головой. Однако уже через пару минут подорвалась с такой силой, что, будь моя койка на колёсиках, её бы развернуло и ударило о стену. Мне нужна была Берц. Сейчас. Немедленно.
– Съешь ещё яблоко, – сказала она мне. – Хотя бы одно. Поможет. Это – верный способ.
У меня в пальцах снова оказалось вдруг огромное яблоко, зелёное, будто его держали в акварели, с маленьким кружочком наклейки крутого супермаркета – с иностранными буквами и профилем чужеземной красотки. Видать, и впрямь – у каждого имелся свой способ. У Берц это была нарисованная фиолетовым цветом красотка с виноградной гроздью в руке.
Следующие пять дней меня вне всякой очереди гоняли на операции – если, конечно, сверху спускали приказы. Я приходила только под утро и падала, распространяя вокруг запах бензина, оружейной смазки и крови. Не пойму, в чём был смысл; для этого надо было быть гораздо умнее, чем я. Верно, в том, чтоб отомстить кому-то – не знаю, кому – за все эти незаданные когда-нибудь вопросы и неполученные в будущем ответы. Так было проще жить – не забивая себе голову этой шнягой. Жить – чужой, совершенно неизвестных пока людей болью и смертью. Потому что они были – неизвестные.
А потом была увольнительная.
Я и ещё несколько человек вышли из проходной, и я даже зажмурилась – таким ярким показался солнечный свет.
После пяти дней сплошной канонады моя голова явно была не на месте – мне показалось, что внутри докторшиного домика кто-то находился. Но мне было насрать: даже если бы из-под кровати выскочили мародёры или просто воры, позарившиеся на её нехитрые пожитки, я спокойно сказала бы им 'привет, как дела', а потом уже уложила бы навсегда. Дом словно притаился – он будто не хотел признавать моё право находиться тут. Кто бы спорил, но уж точняк не я. Хорошо, что он отдал мне эти горшки и клетку с птицей, которая настырно долбила в сухое блюдце – как она не загнулась за пять дней, знает только она сама. Для горшков заранее был припасён непрозрачный пакет, но на клетку меня уже не хватило. Стоило только представить, как в Старом городе меня со всем этим добром, словно стащенным у бродячего цирка, встречает кто-то знакомый, как мне резко плохело. Заплатив несколько монет вертевшемуся поблизости мальчишке в кепке козырьком назад и штанах на пару размеров больше, я всучила клетку ему и велела идти от меня в нескольких шагах, пригрозив поймать и вынуть душу, если он вздумает меня надуть.
Таким манером наша странная процессия дошкандыбала до здания госпиталя, когда солнце уже явно перевалило за полдень. День был жаркий, и, пока мы дошли до гранитного крыльца здания, молодость которого пришлась, наверное, на времена крутых предков моих родителей, я была просто готовым пациентом – знай, зови носилки и вели отнести тебя внутрь, в прохладу. Мальчишка тоже едва плёлся, но, думаю, большей частью он дурковал, чтоб вытрясти из меня побольше денег. Я велела ему вызвать докторшу, ещё раз пообещала вынуть душу и засунуть её обратно жопой вверх, если он сделает что-нибудь не так, и в темпе вальса убралась восвояси.
Мне приятно было бы, конечно, вблизи посмотреть, как она обрадуется, но я была не просто кем-то из местных, и не просто военнослужащим из той же, что и она, части. Я уже стала за всё это время Очень Осторожным Человеком…
Солнце продолжало шпарить, как ненормальное. Все, кто оставался в расположении обмахивались книгами, газетами и чуть ли не простынями, а я шла и улыбалась – солнцу, небу, гордым щербатым львам, охранявшим гранитный подъезд. Словно только что кончилась война и меня наградили Самым Главным Орденом…
Глава 3
Дело было вечером, делать – мне – было нечего совершенно. Зато завтра предстояла веселуха по полной программе: кто-то жутко умный придумал мне непыльную работёнку – плевать в потолок не где- нибудь, а на лазаретном КПП. И тупой бы понял, в чём загвоздка: докторша находилась на подозрении, вот только ни одна живая душа наверняка не верила, что она может выкинуть какой-нибудь фортель. По ходу дела, я многое потеряла, что пренебрегала увольнительными, ибо кто-то сверху посмотрел пытливым оком на кучу выписанных увольнений – и сразу оценил, что мне честно и откровенно лень делать хоть что-то, даже через день шляться в Старый город.
Через пять минут после того, как меня посетила эта светлая мысль, мне захотелось постучать собственной головой о стену. Снова начиналась старая песня – мне всюду мерещилась проклятая докторша. Не знаю, что это был за бзик: стоило чему-то случиться – не важно, чему – и я тут же связывала это с ней. Если роту поднимали по учебной тревоге – просто, чтоб мы особо не расслаблялись и хоть ненадолго прекращали греть на солнце булки, – я тотчас же воображала эту тревогу боевой, и не просто боевой, потому что неприятель зашевелился, а потому что докторша выкинула финт ушами. Правда, у меня вечно не хватало времени подумать, зачем ей это было бы надо. Думаю, если бы кто-то прикололся и притащил из города душеспасительную брошюру, или набор ёршиков для чистки примусов, или ошейник для собаки – без собаки – я всё равно списала бы это на происки докторши. Она не преследовала меня лишь во сне. Да и то только потому, что мне никогда и ничего не снилось.
И здесь было то же самое. Мы периодически оттарабанивали наряд дежурными по их КПП, и ни мои увольнительные, которых не было, ни докторша, которая находилась там, где и положено, были тут не при чём.
Лазарет помещался за несколько зданий от нас, в таком же доме, который строили, видать, ещё при царе Горохе. У этих домов был ни с чем не сравнимый плюс – толстые, как в цитадели, стены хранили прохладу при любом раскладе, даже если бы на улице были тропики. Впрочем, у них имелся и точно такой же минус: чтобы зимой целиком протопить махину, впитавшую в себя холод крепостных казематов, топлива требовалось явно больше, чем отпускалось. Зимой внутри был настоящий ледник, в нетопленых помещениях на стенах нарастали сосульки, а Берц пробивало на травлю тюремных баек.
Кроме того, в здании госпиталя воняло лекарствами даже на первом этаже.
Свой наряд я честно отсидела на стуле за пуленепробиваемым стеклом дежурки, лениво листая какой-то бесхозный детектив. На второй странице я принималась клевать носом, на пятой мне даже начало сниться нечто похожее на сон, а потом книжка свалилась на пол с таким грохотом, что я проснулась.
– Виновата, госпожа Берц… – мне в первую секунду показалось, что передо мной стоит Берц и что сейчас она примется распекать меня на все корки. Хотя даже ей было понятно, что наш госпиталь, где лежало два с половиной человека, разбивших себе по пьянке башку, и несколько юнцов, которые пищали от одного только вида йода, не упёрся никому к чертям собачьим. Но это была не Берц. Это была докторша.
Первое, что я увидела, были её глаза. Испуганные, как у кролика, которого торговец на базаре вынимает за уши из большой картонной коробки и держит, поворачивая в разные стороны… Хотя, может быть, глаза казались такими потому, что она была в очках. А может быть, потому, что увидела меня.
Конечно, она знала, что я за фрукт. И, наверное, её мучили всё это время те же мысли, что вертелись и в моей голове. С той лишь разницей, что такое ей думать про себя было отнюдь не фиолетово.
– Не бойтесь, – сразу сказала я, чтоб она не дёргалась.
– Я не боюсь, – ответила она.
– Я не за вами, док, – ещё раз повторила я, чтоб до неё дошло.
– Я знаю, – сказала она.
