Мне это было почти по дороге. Ничего особенного, но он ухватился за это с такой горячностью, что я забеспокоился. Он приехал на скачки с хозяином паба из суссекской деревеньки, где жил в своей норе рядом с конюшней, для которой скакал, и если я навещу его мать, то он сможет вернуться домой с ним же, поскольку иначе ему не на чем будет ехать из-за сломанной ключицы. Я не имел в виду конкретно, что навещу миссис Миллес один, но, подумав, не стал возражать.
Сбросив с плеч тяжесть, Стив немного повеселел и спросил, не позвоню ли я ему, когда приеду домой.
– Да, – рассеянно сказал я. – Твой отец часто ездил во Францию?
– Францию?
– Ты когда-нибудь слышал об этом? – спросил я.
– Ну… – Он был не в том настроении, чтобы к нему можно было приставать. – Конечно. Лонгшам, Отей, Сен-Клод. Везде.
– А по миру? – сказал я, засовывая в пояс утяжелители.
– Что? – Он явно был озадачен. – Что ты хочешь сказать?
– На что он тратил деньги?
– В основном на линзы. На телеобъективы в твою руку длиной. На всякие новинки.
Я взял седло и утяжелитель на весы и добавил еще чистый фунт свинца. Стив встал и пошел за мной.
– Что ты имел в виду, когда спрашивал, на что он тратил деньги?
– Да ничего, – сказал я. – Вовсе ничего. Просто мне было любопытно, что он любил, кроме скачек.
– Просто снимал. Все время, везде. Больше его ничего не интересовало.
В должное время я вышел на заезд в зелено-коричневом и сел на соответствующую лошадь. Это был редкий день, когда все удавалось. Я в явной эйфории снова спешился в загоне для победителей и подумал, что, наверное, мне не стоит завязывать с такой жизнью. Наверное. Не тогда, когда получаешь от победы кайфа больше, чем от героина.
Моя мать, похоже, умерла от героина.
Миссис Миллес лежала одна в боковой палате со стеклянными стенами, изолированная, но непристойно выставленная напоказ любопытному взгляду любого проходящего мимо. Там были занавеси, которые могли бы скрыть ее от всеобщего обозрения, но они не были задернуты. Я ненавидел больничную систему, которая отказывает людям в одиночестве, – кто же хочет, будучи больным или покалеченным, чтобы на их унижение пялились?
Мэри Миллес лежала на спине с двумя плоскими подушками под головой, прикрытая простыней и тонким голубым одеялом. Глаза ее были закрыты. Ее каштановые волосы, грязные и всклокоченные, разметались по подушке. Лицо ее было ужасно.
Ссадины, оставшиеся от субботней ночи, теперь покрылись коричневой коркой. Подбитый глаз, на который пришлось наложить шов, страшно распух и почернел. Фиксирующий гипс покрывал ее красный нос и был притянут ко лбу и щекам белыми липкими лентами. На всем остальном теле виднелись резкие следы побоев – красные, сизые, черные и желтые. Когда ее синяки и ссадины были свежими, они казались просто отвратительными, но только сейчас, в процессе лечения, стало ясно, как сильно она искалечена.
Я и прежде видывал людей в таком состоянии, даже в худшем, побывавших под копытами скачущей лошади. Но такое, учиненное по злобе над беззащитной женщиной в ее собственном доме, производило совершенно другое впечатление. Я чувствовал не жалость, а гнев вроде гнева Стива: «Я убью их».
Она услышала, как я вошел, и при моем приближении чуть приоткрыла менее поврежденный глаз. Как я понял, вид у нее был совершенно равнодушный, словно она меньше всего ожидала моего появления.
– Стив просил меня прийти, – сказал я. – Он не смог из-за плеча. Он не может водить машину… еще дня два не сможет.
Глаз закрылся.
Я принес стул, стоявший у стены, поставил его у кровати и сел рядом. Глаз снова открылся, и лежавшая на одеяле рука медленно потянулась ко мне. Я взял ее, и она крепко пожала мне руку, вцепившись в нее отчаянно, словно ища поддержки, покоя и мужества. Но этот порыв вскоре немного ослабел, она выпустила мою руку, и ее собственная рука бессильно упала на одеяло.
– Стив рассказал вам, – спросила она, – про дом?
– Да. Сочувствую. – Это прозвучало жалко. Все было жалким перед тем, что выпало ей на долю.
– Вы видели?
– Нет. Стив рассказал мне об этом на скачках. В Кемптоне, сегодня днем.
Она говорила невнятно, ее было трудно понять. Казалось, что язык ее задеревенел и слова с трудом выходят из распухших губ.
– У меня нос сломан, – сказала она, перебирая пальцами на одеяле.
– Да, – сказал я. – Я однажды ломал нос. Мне тоже накладывали гипс. Через неделю будет как новенький.
Она промолчала. Я понял, что она думает по-другому.
– Вы сами удивитесь, – сказал я.
Повисла тишина, какая бывает, когда сидишь у больничной койки. «Возможно, здесь как раз и сказывается преимущество больничной системы, – подумал я, – когда нужно уйти от банальности, вы всегда можете обсудить жуткие симптомы соседа по койке».
