– Джордж говорил, что вы снимаете, как и он, – сказала она.
– Не как он, – ответил я. – Джордж был лучшим.
На сей раз никакого несогласия. И заметная попытка улыбнуться.
– Стив рассказал мне, что вы убрали из дома диапозитивы Джорджа до пожара, – сказал я. – Это очень хорошо.
Ее улыбка тем не менее исчезла, медленно сменившись страдальческим выражением.
– Сегодня приезжала полиция, – сказала она. Слабая судорога прошла по ее телу, дыхание участилось. Дышать носом она не могла, потому перемена была просто слышна – дыхание клокотало в ее горле.
– Они приходили сюда? – спросил я.
– Да. Они сказали… Господи… – Грудь ее дрогнула, и она закашлялась.
Я накрыл ее ладонь своей и твердо проговорил:
– Не беспокойтесь. Иначе все будет болеть еще сильнее. Три раза глубоко вдохните. Если нужно, четыре или пять раз. И не разговаривайте, пока не успокоитесь.
Она некоторое время лежала молча, пока дыхание не успокоилось. Я видел, как ее напряженные мускулы расслабляются под одеялом. Наконец она сказала:
– Вы намного старше Стива.
– На восемь лет, – кивнул я, выпуская ее руку.
– Нет. Намного… намного старше. – Молчание. – Вы не могли бы дать мне воды?
На тумбочке рядом с ее кроватью стоял стакан. В стакане вода, изогнутая трубочка для питья. Я сунул трубочку ей в рот, и она высосала пару глотков.
– Спасибо. – Опять молчание, затем она снова попыталась заговорить, на сей раз намного спокойнее: – Полицейские сказали… Полицейские сказали, что это был поджог.
– Правда?
– Вы… не удивлены?
– После двух ограблений – нет.
– Бензин, – сказала она. – Пять галлонов. Полицейские нашли канистру во дворе.
– Это был ваш бензин?
– Нет.
Снова молчание.
– Полицейские спросили… не было ли у Джорджа врагов. – Голова ее беспокойно металась. – Конечно, я сказала «нет»… и они спросили… может, кто-нибудь хотел… нет, хватит… о…
– Миссис Миллес, – спокойно сказал я, – не спрашивали ли они, были ли у Джорджа Миллеса фотографии, ради которых можно было бы пойти на грабеж и поджог?
– У Джорджа не… – твердо сказала она.
«Было», – подумал я.
– Понимаете, – медленно произнес я, – вы можете… ну, не захотеть… можете не доверять мне… но если хотите, я могу просмотреть эти диапозитивы для вас, и тогда я сказал бы вам, есть ли среди них, на мой взгляд, такие, о которых мы говорим.
Помолчав, она сказала только одно:
– Вечером сможете?
– Да, конечно. Затем, если все в порядке, вы сможете сказать полиции, что у вас остались фотографии… если захотите.
– Джордж не шантажист, – сказала она. Слова, выходящие из разбитых губ, звучали странно, искаженно, но эмоционально-осмысленно. Она не сказала: «Не хочу верить, что Джордж мог кого-нибудь шантажировать», а «Джордж не шантажист». И все же она не была достаточно уверена, чтобы отдавать диапозитивы полиции. Уверена, но не уверена. Она верила сердцем – но не разумом. Бессмысленно – но это имело смысл.
У нее мало что оставалось, кроме инстинктивной веры. И я был не в силах сказать ей, что она ошибается.
Я забрал три металлические коробки. Соседям сказал, что там находится всякий хлам, который не заметили грабители, и мне устроили экскурсию по сгоревшему дому.
Даже в темноте было видно, что там ничего не осталось. Пять галлонов бензина – тут уж ошибки быть не может. Дом был просто пустой выгоревшей оболочкой – без крыши, без окон, вонючий и скрипучий. И Мэри придется вернуться в это разоренное гнездо…
Я повел домой машину, нагруженную делом всей жизни Джорджа, и провел остаток вечера и половину ночи, проецируя диапозитивы на плоскую белую стену в моей гостиной.
Талант его был огромен. Просматривать его снимки все вместе, один за другим, а не разбросанные в течение лет по разным книжкам, газетам и журналам, было для меня потрясением. Я все время поражался четкости его видения. Он постоянно подлавливал жизнь в те мгновения, которые художнику пришлось бы создавать: ничего не проходило мимо, ничего разрушающего образ в кадр не попадало. Совершенное мастерство.
Там были его лучшие снимки со скачек, цветные и черно-белые, но было и несколько серий
