потрясающих неожиданностью сюжетов, таких, как игроки в карты, алкоголики, жирафы, скульпторы за работой и жаркие воскресные дни в Нью-Йорке. Эти серии фотографий снимались почти с самой юности Джорджа, причем на каждом снимке тонким пером были указаны дата и место съемки.
Там были десятки портретов – кого-то он снимал в студии, но по большей части нет. Снова и снова он подлавливал те выражения лица, в которых видна была душа, и даже если он и снимал по дюжине снимков ради одного-единственного, те, которые он оставлял, были такими, от которых дух захватывало.
Виды Франции, Париж, Сен-Тропез, скачки по кругу, рыбные доки. Никаких людей в кафе, разговаривающих с теми, с кем не должны были бы.
Добравшись до конца третьей коробки, я немного посидел, думая о том, чего Джордж не снимал или в любом случае не хранил.
Никаких войн. Никаких мятежей. Никаких ужасов. Никаких искалеченных тел или голодающих детей, казней или взорванных автомобилей.
Я хорошо понимал, что уже никогда не смогу смотреть на мир по-прежнему – всепроникающий взгляд Джорджа вскрывал самую суть явлений тогда, когда я меньше всего этого ожидал. Это было как удар под дых. Но Джордж был безжалостен. Снимки были блестящими. Объективными, восхитительными, образными, художественными, но ни один из них не был добрым.
Но и ни один из них, насколько я понимал, никоим образом не годился для шантажа.
Я позвонил Мэри Миллес утром и так ей и сказал. Как я понял по явному облегчению в ее голосе, сомнения у нее все же были. Она сама это поняла и сразу же попыталась скрыть это.
– Я имею в виду, – сказала она, – что Джордж, конечно же, не мог…
– Конечно, – сказал я. – Что мне делать с фотографиями?
– О, милый, я не знаю. Теперь ведь никто не станет пытаться украсть их, правда? – Ее бормотание было по телефону еще неразборчивее. – Как вы думаете?
– Ну, – сказал я, – вы ведь не можете заявить в открытую, что, хотя фотографии Джорджа до сих пор существуют, никто не должен их опасаться. Потому я думаю, что они все еще могут быть опасны.
– Но это значит… значит…
– Мне очень жаль. Я понимаю – это значит, что я согласен с полицией. Джордж сделал что-то такое, что некто очень хочет уничтожить. Но, пожалуйста, не волнуйтесь. Что бы это ни было, это, наверное, сгорело вместе с домом… и все кончено. – «И да простит мне Господь», – подумал я.
– Джордж не мог… я знаю, что он не мог…
Я был не в силах вынести отчаяние, которое вновь слышалось в ее все более громком дыхании.
– Слушайте, – быстро заговорил я. – Насчет этих диапозитивов. Вы слушаете?
– Да.
– Я думаю, что лучше будет положить их где-нибудь в холод. Затем, когда вам станет лучше, вы сможете найти агента и устроить выставку работ Джорджа. Коллекция просто великолепна, это правда. Выставка будет торжеством его таланта и принесет вам деньги… и также уверит кое-кого в том, что нечего… м-м… не о чем тревожиться.
В трубке молчали, но я знал, что она слушает, потому что слышал ее дыхание.
– Джордж обходился без агента, – наконец сказала она. – Где же я его возьму?
– Я знаю одного-двух. Могу вам дать их имена.
– О… – Голос ее звучал слабо. Снова повисло долгое молчание. Затем она сказала: – Я понимаю… я прошу слишком многого… но не могли бы вы… сохранить эти диапозитивы? Я бы попросила Стива… но вы, кажется, понимаете… знаете, что делать.
Я сказал, что сделаю, и, когда она положила трубку, я завернул все три коробки в полиэтилен и отвез их к местному мяснику, у которого в морозильнике уже хранилась моя собственная коробка. Он радостно согласился на дополнительный груз, поскольку я ему предложил сходную плату, и выдал мне квитанцию.
Дома я еще раз рассмотрел негатив и фотографию Элджина Йаксли, разговаривающего с Теренсом О'Три, и задумался, что же мне с ней делать.
Если Джордж выкачал из Элджина Йаксли все деньги, которые он получил после аферы с лошадьми – а похоже, что так и было, поскольку у Барта Андерфилда испортился характер, а сам Йаксли исчез из мира скачек, – то именно Элджину Йаксли так отчаянно необходимо было найти фотографии прежде, чем это сделал бы кто-то другой.
Если Элджин Йаксли устроил все эти ограбления, это избиение и пожар, то почему же не должно последовать воздаяние? Если я передам в полицию фотографию вместе с объяснением, то Элджин Йаксли предстанет перед судом по обвинению в большей части преступлений из всего кодекса, и прежде всего за ложные показания и обман страховой компании на сто пятьдесят тысяч фунтов.
Если я отдам фотографию в полицию, я расскажу всему свету, что Джордж Миллес был шантажистом.
Я подумал – что предпочла бы Мэри Миллес: никогда не знать, кто напал на нее или в точности знать, что Джордж был негодяем… и что все об этом тоже будут знать.
Ответ был ясен.
Угрызений совести по поводу правосудия у меня не было. Я положил негатив туда, где нашел его, в конверт, приклеенный с обратной стороны фотографии в бумажной рамке. Положил ее снова в мусорную коробку, которая до сих пор лежала на кухонном столе, а светлые снимки положил в папку в картотеке в прихожей.
Никто не знает, что они у меня есть. Никто не придет их искать. Никто не станет грабить или поджигать мой дом или бить меня. Со мной ничего не случится.
