– Я хотел поговорить с вами, – сказал он. – Идемте в комнату распорядителя… и закройте, пожалуйста, дверь.
Я прошел из весовой следом за ним в комнату, которую распорядители использовали для немедленных разбирательств, и, как он и просил, захлопнул дверь. Сугроб стоял у одного из стульев, окружавших большой стол, цепляясь за спинку обеими руками, словно это был для него какой-то щит, барьер, крепостная стена.
– Сожалею, – официально сказал он, – о тех обвинениях, которые бросил вам во вторник.
– Все в порядке, сэр.
– Я был взволнован… но это непростительно.
– Я понимаю, сэр.
– Что вы понимаете?
– Ну… когда вам кто-то причиняет боль, вам хочется его ударить.
– Поэтически сформулировано, да будет позволено мне сказать, – промолвил он с полуулыбкой.
– Это все, сэр?
– Нет, не все. – Он помолчал, раздумывая. – Полагаю, вы уже слышали, что комитет распущен?
Я кивнул.
Он судорожно вздохнул.
– Я хочу поставить вопрос об исключении ден Релгана из Жокейского клуба. Чтобы успешнее убедить его, я намерен показать ему эти фотографии, которые он, конечно, уже видел и раньше. Однако мне кажется, что я должен попросить у вас разрешения на это, и сейчас я его прошу.
«Рычаги, значит», – подумал я.
– У меня нет возражений. Пожалуйста, делайте с ними все, что вам угодно.
– Это… единственные копии?
– Да, – сказал я. Так ведь и было. Я не сказал ему, что у меня есть еще и негативы. Он мог бы захотеть, чтобы я их уничтожил, а я инстинктивно этого не хотел.
Он отпустил спинку стула, словно она уже не была ему нужна, и пошел мимо меня к двери. Его лицо снова было привычно твердым и безмятежно-спокойным, как в «до-дановские» дни. «Жестокое исцеление, – подумал я, – окончено».
– Не могу от души поблагодарить вас, – вежливо сказал он, – но я перед вами в долгу. – Он слегка кивнул мне и вышел из комнаты – переговоры закончены, извинения принесены, достоинство сохранено. Скоро он будет сам себя убеждать в том, что вовсе никогда и не чувствовал того, что на самом деле чувствовал, что этой страсти вовсе не было.
Я медленно пошел следом. Я был доволен – очень даже доволен, во многих отношениях доволен, но не знал, понимает ли он это. Самые великие дары не всегда даются в открытую.
От Мэри Миллес я узнал побольше.
Она приехала в Ньюбери, чтобы посмотреть, как будет скакать Стив после того, как его ключица срослась, хотя и призналась, когда я повел ее выпить чашечку кофе, что смотреть, как ее сын берет препятствие, для нее было настоящей пыткой.
– Все жокейские жены говорят, что, когда их сыновья начинают скакать, это куда страшнее, – сказал я. – Смею сказать, что и дочери тоже.
Мы сидели за маленьким столиком в одном из баров в окружении людей в объемистых пальто, пахнущих холодным сырым воздухом и чуть ли не исходивших паром в тепле. Мэри автоматически сгребла к одному краю стола грязные чашки и обертки от сандвичей, оставленные прежними посетителями, и задумчиво перемешала свой кофе.
– Вы выглядите лучше.
Она кивнула.
– Я сама чувствую.
Она побывала у парикмахера, как я заметил, и купила себе немного одежды. Все еще бледная, все еще со скорбными распухшими глазами, все еще хрупкая, с незажившей раной в душе, вот-вот готовая сорваться, она все же держала слезы под контролем, но не слишком уверенно. Прошло четыре недели со дня смерти Джорджа.
Она отпила глоточек горячего кофе и сказала:
– Помните, что я говорила вам на прошлой неделе об Уайтах и Дане ден Релган?
– Разве можно забыть?
Она кивнула.
– Венди здесь. Мы пили с ней кофе чуть раньше. Она намного счастливее.
– Расскажите, – попросил я.
– Вам интересно? Я не слишком болтлива?
– Мне очень интересно, – заверил я ее.
– Она сказала, что в прошлый вторник ее муж узнал о Дане ден Релган что-то такое, что ему не понравилось. Она не знает, что именно. Он не рассказывал ей. Но она говорит, что он весь вечер был как зомби, бледный, с застывшим взглядом, ни слова не слышал, что она ему говорила. Она не знала тогда, в
