– Запомнил летчика? Какой он из себя?
– Лет тридцати, нормальный… На руке, похоже, наколка.
– А свидетель?
– Постарше. Особенно не присматривался… Да что же мы? Он же там вещи бросил!
Вслед за Порываевым Блохин и Денисов побежали к ячейкам.
В камере хранения пассажиры обсуждали случившееся. Посредине отсека, метрах в пятнадцати от выхода, лежал пухлый кожаный чемодан с биркой аэропорта. Клавшие вещи обходили его стороной, никто не пытался поднять или оттащить в сторону.
Денисов снова по рации связался с дежурным.
– Как дела?
– Никаких известий. Развернулись, по-моему, нормально. Как у вас?
– Пока тоже ничего.
Блохин подтолкнул Порываева к креслам с отдыхающими людьми.
– Ищи своего свидетеля – очень важно. А мы попробуем узнать, какая ячейка вскрыта. Может, в ней есть и другие вещи.
Кто-то из проходивших пассажиров обернулся:
– Там в незапертой ячейке чемодан.
Старший инспектор и Денисов подошли к секции, на которую указывал пассажир. В ячейке стоял потертый небольшой чемоданчик. Он не мог иметь ни малейшего отношения к грузному кожаному пузану, лежавшему в проходе.
– Здесь что-то другое! – Блохин огляделся. – Хозяев вещей здесь нет? Руками никому не трогать.
Подошел огорченный Порываев.
– Не нашел.
– Куда же он мог деться? Транспорт еще не ходит…
– Может, уехал с бакинским? – Денисов размышлял вслух.
– Правильно. Он либо в поезде, либо на стоянке такси… Порываев, голубчик! Давай вместе с постовым к стоянке такси. А Денисов свяжется пока насчет талона на обед с Краснодарским авиаотрядом… Может, найдем хозяина куртки? А?
Азарт проявлялся у старшего инспектора в тех же формах, что и забота. Последнее, что увидел Денисов, покидая отсек, был Блохин, нервно обминавший поля своей новой шляпы-«дипломат».
2 января, 4 часа
Краснодар отозвался быстро. Трубку принял дежурный по аэропорту. Он терпеливо выслушал Денисова, потом сам овладел инициативой.
– Все понял. Что же он такое натворил? Как мне доложить начальнику?
– Пока ничего не могу сказать.
– Ого! Значит, летать не сможет? Сильно! Летчик или штурман?
– Неизвестно.
– Ну ясно… Нельзя говорить – значит, нельзя. Как там у вас насчет погоды в Москве? – Дежурный заложил крутой вираж. – У нас в Краснодаре мороз завернул градусов на восемь, не меньше… Ты мне только вот что скажи: он давно у нас работает или недавно пришел? Чтобы не думать на всех!
– И этого не знаю.
– Ох и темнишь! Ну ладно. Там, в Москве, находится ростовский экипаж. У них могут быть неиспользованные талоны нашего аэропорта. Звони в Шереметьево, найди Людочку из профилактория, у нее узнаешь. А в Ростов и командиру отряда я сам позвоню. Значит, какие у тебя приметы?
– Лет тридцати, нормального телосложения. На тыльной стороне ладони небольшая татуировка… Одет…
– Среди наших, кажется, нет. Я еще позвоню.
Во время разговора против Денисова сидел Порываев. Он смотрел фотографии людей, задерживавшихся за преступления на Астраханском вокзале. Делал он это с неожиданным интересом. Особенно привлек его старый альбом, составленный сразу после войны и давно списанный. У Денисова не поднялась рука его уничтожить.
С пожелтелых страниц смотрели люди в длинных, почти до пят, пальто, в вышедших из моды полосатых джемперах, в рубашках с узкими воротничками, выпущенными поверх пиджаков. Задержанные стояли рядом с антропометрической аппаратурой Бертильона, у белых экранов, на сером фоне заборов, вложив в позы и выражения лиц одновременно вызов и отчаяние.
– Производит впечатление? – спросил Денисов.
– Производит. Но этого парня здесь нет.
– Он, наверное, и не родился, когда создавали этот альбом.
– Я тоже.
– Ваши родители были, – сказал Денисов, чтобы поддержать разговор.
