личных целях». – Кирилл Мефодьевич положил листочек, погладил его рукой, сверху положил футляр из-под очков. Разговор ему явно удовольствия не доставлял, но он продолжал: – Понимаете, если бы мы с вами занимались производством… – он долго не мог подобрать слово и наконец нашел, – производством конфет, то я бы не придал этому звонку никакого значения. Но мы-то с вами занимаемся воспитанием молодежи, и это, даже в наше время, налагает ряд обязательств. А вы ведь встречаетесь со студентами не только на лекциях, но и, так сказать, в неформальной обстановке…
Марина слушала директора и не могла поверить собственным ушам: взрослый человек после непонятно какого и чьего звонка, услышав полный бред, собирается принимать меры! В его речи опять образовалась пауза, и Марина решила ее заполнить:
– Уважаемый Кирилл Мефодьевич, но ведь это же смешно. Как это можно доказать, если уж переходить на язык фактов? Я живу в отдельной квартире, кто знает, чем я там занимаюсь?
– Дама была убедительна.
– Дама? А кто эта дама? Инспектор полиции нравов? Или начальник ЖКХ? И откуда у нее такие сведения? У нее что, моя квартира находится под наблюдением или на прослушивании? Или она воспользовалась военно-полевым биноклем?
– Она намекнула, что имеет отношение к сфере, близкой специализации колледжа. Вы же не хотите, чтобы нас полоскали на всю страну, как красносельскую школу в телевизионном ток-шоу Малахова?! – патетически воскликнул Кирилл Мефодьевич.
Марина помнила эту передачу, в которой классного руководителя обвинили в трагедии, произошедшей с учеником.
– Нет, конечно, я не хочу, чтобы колледж полоскали на всю страну, – заверила Марина. – Но я не хочу также обсуждать и слушать абсурдные вещи по поводу моей личной жизни.
– Но вы же не станете отрицать, что вчера вместо вас вел занятия этот самый ваш зять, – пустил в ход следующий аргумент директор.
– Вот этого я не стану отрицать, так как это совершенно другое дело. – Она хотела было объяснить директору, что у нее больна мать, что она сутками дежурила около нее, что она не хотела срывать репетиции… и вдруг почувствовала, что ее охватила полная апатия. Она вспомнила, как ее мать часто говорила о подобных ситуациях: «Кто первым обкакал, тот и прав».
– Кирилл Мефодьевич, а к чему вообще этот разговор? – устало спросила она. – От меня-то что требуется? Осознать, исправиться?
Директор стал методично рассовывать по карманам своего пиджака ручку, очечник, зажигалку, мобильный телефон, очевидно, таким образом давая себе возможность сформулировать ответ. Наконец вещи были разложены.
– Марина Петровна, поймите меня правильно, я не знаю, кто эта дама, я даже допускаю, что все, что она сказала, как вы изволили выразиться, – бред. Но я вполне допускаю, что этот звонок вроде пускового механизма в чьей-то игре против меня. Ведь репутация учебного заведения создается годами, а рушится в один миг. Марина Петровна, поймите меня правильно, я не хочу вас обижать, вы много для колледжа сделали… Но лучше бы вам уйти… по собственному…
Марине показалось, что она ослышалась.
– Что вы сказали? Уйти? Только потому, что кто-то, неизвестно кто и неизвестно почему, рассказал вам по телефону гадости про человека, которого вы знаете не первый год… – По его лицу она поняла, что он уже принял решение, и она может тут часами говорить о своей безупречной репутации – он ее не услышит. И тогда она, совершенно отупев от безысходности, уточнила: – Уволиться в середине учебного года?
– Ну, мы что-нибудь придумаем, перекроим расписание. – Значит, она правильно почувствовала: вопрос о ее увольнении уже решен.
«А ведь и правда, уже решен, – подумала она, – ведь после того, что здесь произошло, я не смогу работать с человеком, который даже не пытался защитить доброе имя своего сотрудника. Если сразу же обещал поговорить, разобраться, значит, и сам поверил во всю эту грязь?» И как она будет вести занятия, оставшись, когда слухи и сплетни в учебных заведениях распространяются быстрее, чем где бы то ни было?
– Кирилл Мефодьевич, вы, наверное, уже и бумагу приготовили? – спросила она, нажимая на кнопку шариковой ручки, которую носила в кармане жакета. В ответ он плавным, почти женским, движением пододвинул ей стопку чистых листов.
Ей было достаточно одного: «Директору… В связи… прошу… уволить по собственному желанию. Число, подпись».
Все строчки заявления, написанного судорожно зажатой авторучкой, начинались в левом нижнем углу, а заканчивались в правом верхнем.
…До конца перемены оставались считанные минуты, и все коридоры были заполнены студентами. У нее хватило сил спокойно пройти мимо них и пробраться к своему кабинету, где ее ждала очередная учебная группа. Голова была совершенно пустой, но еще что-то соображала: нужно отпустить детей, сказавшись больной. Собрать вещи и… уйти. Ей «повезло»: выйдя в коридор через десять минут после начала занятий, она никого не встретила, молча расписалась на вахте, сдав ключ от кабинета, и вышла из здания. У нее было такое ощущение, как будто она куда-то бежала, бежала, и вдруг – оказалась в пустоте, в которой нет ни человеческой речи, ни шума ветра или шуршания листвы – ничего, ни звука. И эта пустота поглотила ее.
…С горечью она думала о том, как хрупка человеческая репутация. Годами ты работаешь, отстаиваешь какие-то принципы, а потом вдруг – бац! – приходит какая-то бумажка, непонятно от кого, или раздается в административном кабинете звонок, непонятно чей, – и все, что годами создавалось, рушится, как карточный домик.
Она автоматически перешла улицу, села в нужный ей автобус, пошла по березовой аллее к дому, а по ее лицу текли слезы, и ей было наплевать на недоуменные или сочувствующие взгляды встречных прохожих – она была в другом измерении. Она хотела только одного: добраться до дома, до своей норки, и затихнуть и забыться сном. Потом, потом она будет думать, что делать. Сейчас ей нужны покой, тепло и сон.
Но, оказавшись в квартире, она увидела, что сон ей в ближайшее время не предвидится. Дверь ее комнаты была открыта настежь, хотя она обычно всегда плотно ее прикрывает, чтобы не проникли коты. В комнате царил хаос. Пол засыпан землей, пожухлыми цветами и листьями, а два кота-варвара, перемазанные горшечной землей, спали на ее диване. Она схватила первую попавшуюся ей в руки тряпку и хлестнула ею котов. Те, вытаращив глаза, секунду соображали, что это было, но, увидев ее, кинулись в разные стороны. Марина пришла в ярость. Она стала гоняться за животными и хлестать их тряпкой, повторяя только одно слово: «Паразиты, паразиты…» Потом она поняла, что «паразиты» уже давно убежали, и рухнула без сил прямо на пол. Она стояла на коленях на грязном ковре, жалела себя, рыдала и причитала. Причитала, снова жалела себя и опять рыдала, как вдруг почувствовала чье-то присутствие.
«Господи, – спохватилась она, – ведь мальчик наверняка дома! Я могла его напугать. Он решит, что я свихнулась». Продолжая стоять на коленях, она подняла распухшее от слез лицо и увидела испуганные глаза Ипполита. Он смотрел на нее из коридора, боясь войти в комнату.
– Марина Петровна, что с вами? – почти шепотом спросил сбитый с толку ее видом зять.
– А ты не видишь? – будничным голосам сказала она и констатировала: – У меня истерика. Пожалуйста, подогрей чайник. Я сейчас приду.
Она отправилась в ванную комнату приводить себя в порядок. Взглянув в зеркало, ужаснулась: на лице – невесть откуда появившиеся следы земли, под глазами – чернота от туши, а веки красные и распухшие.
– Ох, хороша ты, Марина Петровна! Красоты не–описуемой, – сказала она себе в фальшивом восхищении. Потом долго плескала воду в лицо, постепенно приходя в себя и прикидывая, как побыстрее убрать грязь из своей комнаты. Успокоившись, она пошла на кухню. Ипполит ждал ее, глядя в экран телевизора, работавшего с выключенным звуком.
Она молча налила чаю, взяла кружку в руки, как будто ее знобило.
– Может быть, вам плед принести? – участливо спросил Ипполит.
Она в ответ только покачала головой. Котов, которые обычно стремглав бежали на кухню, как только
