господин Смирш и господин Ландл. Я слышу, что иной раз говорят о ней, и более ничего. Никто ничего не знает, – потрясла головой госпожа Кнорринг, устремив взгляд в пустоту, – это как раз и странно. Если бы кто-то что-то знал поподробнее, все было бы в порядке, но с кем ни говоришь – никто ничего не знает. Если ни вы ничего не знаете, ни вы, – госпожа Кнорринг посмотрела теперь и на привратницу, – если ничего не знает ни госпожа Айхенкранц, ни даже госпожа Линпек, то это еще более странно. Вы кладете в пироги довольно много сахару, – посмотрела она в сторону буфета, где госпожа Моосгабр опять взялась за работу.
– Я кладу довольно много сахару, – кивнула госпожа Моосгабр, – и еще творог. Люблю печь. Но знаете, только время от времени. А вообще все больше ем картошку и кукурузную кашу.
– А теперь будете есть ветчину и салаты, – засмеялась привратница, – пить вино и лимонад, теперь, когда станете приглядывать у вдовца, у вас начнется распрекрасная жизнь.
– Вино, лимонад, ветчину и салаты, – кивнула госпожа Моосгабр и снова передвинула вещи на буфете, где стояла миска с тестом, а из того, что находилось где-то в глубине и не было видно, чуточку добавила, – и такое возможно. Но все равно у меня из головы не выходит Мари Капри. Кто это может быть? Экономка, а дальше что? Я ведь действительно совсем не знаю ее.
– Ну и не думайте об этом, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница, – вы же помните, что я вам однажды сказала. Если человек начнет думать обо всех людях на свете, у него просто расколется голова, куда ж это годится. А этот Оберон, сынок вдовца, – привратница засмеялась, – наверное, ужасный, госпожа Моосгабр, вы даже не досказали, что о нем знаете. У него длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, носит он черный плащ, убегает из дому, жуткий сладкоежка… – привратница посмотрела на буфет, где вдруг появилась какая-то цветная коробочка, – неслух, строптивый, упрямый, все делает назло экономке… он… – привратница обратилась к госпоже Кнорринг, к господам Смиршу и Ландлу: – Он запускает в бассейн большую черную страшенную рыбу, чтобы напугать экономку, или запирает ее в погребе. Но, госпожа Моосгабр, – привратница посмотрела на госпожу Моосгабр, которая продолжала у буфета делать пирожки, – вы в прошлый раз сказали, что он творит еще и другие вещи. Что когда разозлится, отшвыривает блюдо, которое подает ему экономка, и ничего в рот не берет.
– Отшвыривает блюдо и ничего в рот не берет, – кивнула госпожа Моосгабр и подошла к плите посмотреть на творог, – не берет в рот даже фукусов и других водорослей, которые вечером подает ему экономка, и еще брыкается.
– А случается, – засмеялась привратница и опять поглядела на цветную коробочку, которую сейчас было неплохо видно, – а случается, он хватает в столовой это блюдо и бац им об стол. А экономка ходит потом сама не своя.
– Ходит сама не своя, – кивнула госпожа Моосгабр задумчиво, – потому что до этого бранила его, чтобы не шлялся. Поэтому ей даже лучше его не бранить. Озорничает он, видать, много, всех мучит, терзает, ему грозит спецшкола и исправительный дом. Господин вдовец, – сказала она, продолжая делать у буфета пирожки, – опасается этого. Сын ведь может стать чернорабочим, поденщиком. Но впрочем, я не знаю его, я его еще не видала.
– Справитесь с ним, – кивнула госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – добьетесь его уважения. Главное, разговаривайте с ним о науках. Бон, – она снова посмотрела в ноты, – эта партия сопрано действительно самая трудная. Разучить ее, – госпожа Кнорринг окинула всех взглядом, – крайне трудно.
– А вы что предпочитаете разучивать? – отозвался господин Штайнхёгер, он по-прежнему был беспокоен и удручен, как и его жена. – Какую-нибудь песнь?
– «Реквием», – сказала госпожа Кнорринг, – самый грандиозный «Реквием», который когда-либо звучал здесь. Две тысячи певцов будут петь, и три тысячи музыкантов играть, причем число их постоянно растет. Эти господа, – она указала на господ Смирша и Ландла, – играют на валторнах.
– На валторне или на лесном роге, – кивнул господин Смирш и отпил немного чаю, – играть очень трудно. Единственное наше преимущество, что мы, оркестранты, не должны учить это наизусть. Голоса должны, а мы нет. Мадам, которая поет партию сопрано, должна все знать наизусть, на премьере запрещается заглядывать в ноты, наизусть учат и тенора, и басы. Басы, мадам, – господин Смирш повернулся к госпоже Кнорринг, – в лучшем положении. Их партия – из самых легких.
– Пожалуй, – кивнула госпожа Кнорринг и отпила чаю, – апропо, то, что происходит, действительно странно. Как я уже сказала, в городе напряжение, люди взволнованны. Везде и всюду – на площадях, у «Расцвета», на здешнем перекрестке. Перед оперой, перед театром «Тетрабиблос», перед протестантской часовней на улице Джузеппе Верди. Перед Академией музыки и перед кафедральным собором святого Квидо Фонтголландского. И у меня разные предчувствия. У меня разные странные предчувствия, – госпожа Кнорринг вскинула голову и поглядела на госпожу Фабер, которая сидела прямая и холодная, смотрела перед собой, и на ее лице не дрожал ни один мускул, – у меня были предчувствия еще раньше, даже когда госпожа Моосгабр была у нас по поводу Айхенкранц и Линпек. Уже тогда у меня были разные предчувствия, – госпожа Кнорринг поглядела в сторону буфета, где госпожа Моосгабр делала пирожки, – но сегодня, в канун именин княгини правительницы, эти мои предчувствия еще больше усилились. То, что мы видели, господин Смирш, перед «Расцветом», как я уже сказала, непривычно, как непривычно и то, что творится на площадях и улицах, перед Оперой или Академией музыки или перед собором святого Квидо Фонтголландского. Господин Ротт прав: надо смотреть фактам в лицо и без конца не утаивать что-то. Господин Ротт не пришел сегодня на работу, извинился и сказал, что идет покупать ружье. И господин Кефр, как мне кажется, уже обучен господином Роттом. Он в нашем деле собаку съел, знает, что делать.
– Мадам, я лишь говорю, – сказал господин Смирш, глядя, как госпожа Моосгабр у буфета делает пирожки, – я лишь говорю, что не выношу некоторых разговоров. Господин Ротт заходит в них очень далеко, а я не выношу этого ни дома, ни тем более в учреждении. Я уже сказал однажды, что это вызывает только раздражение.
– Но я тоже сказала, – затрясла головой госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров и привратницу, – у кого именно это вызывает раздражение. Люди собрались в городе по собственному желанию, они знают, что положение ухудшается, и у меня разные странные предчувствия. Конечно, господин Фелсах прав, он хочет, чтобы его сын завтра не выходил из дому, – сказала госпожа Кнорринг госпоже Моосгабр у буфета, – на Луне он хочет быть уверен, что здесь, на Земле, мальчик в полном порядке. Он хочет быть уверен, что мальчик будет дома и ни во что не ввяжется. Он еще мал, чтобы ходить по улицам, для него куда лучше сидеть дома, окуривать комнаты и выставлять в окна разные вещи, госпожа Моосгабр за ним приглядит. У вас, господин Смирш, – сказала госпожа Кнорринг сухо, – у вас в семье, наверное, тоже выставляют на именины княгини в окна цветы, свечи, бокалы с вином и пироги, как и во всех прочих домах, не так ли? Или вы все это делаете на именины Раппельшлунда?
– Нет, – покачал головой господин Смирш, – нет, конечно.
– Вот видите, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров, одобрительно кивнувших, – хотя бы это. Полиции, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на госпожу Моосгабр, – полиции на улицах вообще нет.
– Да, полиции на улицах нет, – кивнула госпожа Штайнхёгер удрученно, – нигде ни одной униформы. Мы как раз говорили об этом.
– Да, мы говорили об этом, – кивнул господин Штайнхёгер, – это пока не демонстрации, и потому полиция не разгоняет народ. Однако я думаю, – господин Штайнхёгер покачал головой, – здесь кроется что-то другое.
– Завтра полиция выйдет, – махнул рукой господин Смирш, – она в полной боевой готовности. В сегодняшней газете сообщают, что председатель Раппельшлунд принял министра полиции Скарцолу.
– Да, принял, – улыбнулась госпожа Кнорринг господину Смиршу, – а как он мог его не принять? Однако и то правда, что полиции на улицах нет и что между министром Скарцолой и господином Раппельшлундом существуют какие-то трения. – Госпожа Кнорринг снова улыбнулась, и Штайнхёгеры на диване кивнули и чуть улыбнулись.
– По-моему, – сказал господин Штайнхёгер, – полиция очень сдержанна и не собирается особенно вмешиваться. По-моему, если завтра дойдет до дела, господин председатель на нее не…..
– Это все разговоры, – тут же сказал господин Смирш довольно резко, – это именно то, чего я не
