все арестованы, что войска турецкие окружены и должны сдаться, положение их безвыходно и т. д. и т. д. Генералитет он полонил и привел к себе, к своим главным войскам. Пусть даже все это неверно, но так случиться, бесспорно, могло. Это вот находчивость! Это тактика! Это действительно мастерский выбор оружия — по силам своим и по силам противника, по конкретной обстановке.
Нам теперь, в Верном, перед грозой, оружие открытой борьбы — как будто тоже применять не стоит. А впрочем: партшкола… коммунисты, военные и гражданские… рота интернационалистов… силы особого отдела и трибунала… — гадали мы на кофейной гуще, веря и не веря своим итоговым цифрам, не зная, на кого будет можно и на кого нельзя положиться в критический момент.
Тревога — тревога — тревога…
Ох, какая близкая, жуткая, ощутимая тревога… Она накапливалась, пучилась, сгущалась с каждым днем, часом, минутой, мы ею дышали, мы в ней задыхались, словно куда-то все глубже-глубже входили мы в зловонный черный, глухой тоннель, где спирает дыханье, мутит мысли и душит сердце, где без пути и на ощупь в зловещей мгле так трудно идти, вот-вот грохнет по гулкой пустоте последняя катастрофа…
Она будет — она непременно будет, лютая беда: ею густо насыщен душный воздух. Но в который момент и откуда она ударит? Сквозь густую повисшую мглу ничего не увидишь, ничего не узнаешь, только чувствуешь, как вокруг тебя собирается что-то зловещее, враждебное, чужое, — оно дико и глухо рычит, рвет, завывает, смыкает страшное кольцо…
Дивизия была в движении. Первым в Верный пришел из Джаркента батальон 27-го полка. Из стрелковых полков к переброске предназначались 25-й и 26-й, из кавалерийских — 1-й и 2-й. Джаркентский батальон вливался в 26-й полк, которому также задача была идти на Верный. 26-й, по нашим расчетам, должен был к Верному подойти числа 18 июня, когда Джаркентский батальон уже будет далеко в пути на Ташкент. Но 26-й развил такую быстроту, что 11-го был всего в 75 верстах от Верного, в выселке Илийском, — следовательно, к нам мог пожаловать 12 — 13-го. Он торопился сверх меры. Зачем? Откуда такое рвенье? Мы дали приказ: остановиться в Илийском — и ни шагу дальше, впредь до особого распоряжения! А тем временем по этому же пути издалека подводили 4-й кавполк — «на всякий случай». Джаркентский батальон был настроен из ряда вон скандально: не исполнял никаких распоряжений, не признавал никакого начальства, то и дело митинговал, держался вызывающе…
Вчетвером — Белов, Бочаров, Кравчук и я — отправились мы, чтоб на месте выяснить, в чем тут загвоздка и какого плана действий полезнее будет держаться. Приехали в казарму. В казарме по-обычному: грязно, сушатся кругом вонючие портянки, валяются немытые ложки, котелки с присохшим салом, заскорузлые, облепленные грязью сапоги и «ходики-американки», в головах по нарам — свернутые трубками шинели, перемятые фуражки с лаковыми объеденными козырьками, кругом набросаны окурки, цигарки, матовеют по дощатому полу густые солдатские плевки, по углам прислонились неловко винтовки в штыках, словно в черных острых косынках печальные монашки. Красноармейцы по двое, по трое или кучками — вразвалку сопят на нарах. Во всяческих позах. Но видно, что не просто лежат — говорят о чем- то, о нужном, о своем. Сразу, как вошли, встретили нас охмелелые, злые взгляды. Никто не шевельнулся, не встал, не спросил — зачем пришли? Только взорами остро впились и шарили по нас недружелюбно, пытливо с нар следили за каждым движением. Оглянулись мы кругом, — зловещая картина. Прием не сулит ничего хорошего. По взглядам — сердитая глубокая предубежденность. Минутами и даже часами — вряд ли успеешь тут что поделать.
За первыми мгновеньями мертвого, сосредоточенного наблюденья слышим смешки-остроты, — это отмачивают по нашему адресу…
— Уговаривать явились… Речи говорить…
— Господа-начальники… коммунисты…
— Красноречье слушать будем… С… с… с… воллч…
Шипящей, визжащей угрозой — как мимо летящий снаряд — прожужжала эта брань с нар…
Мы сейчас же разыскали батальонное начальство, попросили собрать красноармейцев тут же, в казарме, сообщить, что хотим говорить с батальоном по делу. А все дело в том лишь и состояло, чтоб разузнать: чего тут хотят и как нам быть?
Лениво, медленно, долго собирались.
— Чего там… надоели… без ораторов знаем…
— Лучше бы хлеба гнилого не давали, чем речами заниматься…
Но батальонное начальство приложило все усердие, чтобы митинг состоялся. Слышно было, как уговаривали:
— Начальник все же… дивизии… Военный совет…
— А мне што? С… я на них…
— Ну, все-таки! — извинялся начальник перед кочевряжившимся на нарах красноармейцем.
Кое-как батальон сколотили, — многие остались лежать, слушали издалека.
Первое слово держал начдив.
Как всегда: отчетливо, откровенно, резко.
И тени не было какого-нибудь подыгрыванья, подлаживанья под общее настроение:
— Раз дан приказ о переработке — выполнять его надо, а не болтать над ним: то не хочу, да то успеем. Приказ только вовремя годен, а время ему уйдет — накой он черт сдался? В чем у вас дело: одежи нет, пища плоха, спичек нет, табаку не хватило… А где это есть?! Где, я спрашиваю? Может, в тех полках, что на Врангеля, на польском фронте, а? Хуже, в тысячу раз голоднее там, а приказы, небось, нарушать они не собираются оттого, что табаку не хватило…
Панфилыч, разумеется, отлично понимал, что дело тут не только в махорке, но про главное молчал: пусть зачнут сами и сами выскажутся.
За Беловым я говорил, потом выступали Кравчук с Бочаровым. Нам отвечали ораторы с бочонка. Выходили и крыли злыми и ядовитыми выкриками с нар:
— Зачем нас разоружили в Джаркенте? Рази можит солдат без винтовки?
— Па… адлецы… сук… свол… алл… ч… — свистело злобно со всех концов.
— Смешно говорить, — отвечали мы, — кто ж из вас, из солдат Красной Армии, не знает того, что, вовсе уходя из двадцать седьмого полка, вы, по военным правилам,
— А мы, значит, баранами?
И по углам, словно калоши по грязи, залопотали: мать… мать… мать…
— Зачем баранами? — вас вооружит двадцать шестой, в который вольют весь батальон…
— А, значит, до Ташкента с палками идти. Значит, если кто в пути нападать будет — так тут и пропадай весь батальон?!
Углы соответственно вторили крепкой, ядреной бранью.
— Кому это тут нападать, товарищи, чего вы говорите чепуху: дорога до Ташкента совершенно безопасна, тут круглый день то и дело едут в обе стороны… Ишь, дети малые: обидят… Это уж вовсе чепуха. И кроме того, на всякий случай — именно вот для охраны — у вас же есть девяносто две винтовки… А весь батальон, весь — вооружат на месте…
— Не на месте, а здесь давай.
— Здесь — права мы не имеем…
— Вы не имеете, так
Эти задушенные, видимо, каждому близкие мысли мигом, как искры, сверкнули по хмельным глазам. Толпа передернулась нервно, вдруг торопливо и беспорядочно загалдела, бессвязный крик-гам заполнил сразу все здание — словно чуткий мгновенный ток промчал по казарме и рванул, заставил ее содрогнуться:
— Ага… га… Хо-хо… Правильно… Ясно… Довольно! Больше никаких! К черту! Мать… мать… мать…
— Если бы и хотели — чем мы вас вооружим, товарищи? У нас же нет никакого оружия в запасе…
— Найдем… — отозвалось надменно, уверенно эхо…
— Как найдем? где? — застыли мы в вопросе.
