Так что вопрос этот в известном смысле был и «личным», — разбирать его надо было с особой деликатностью.
— Нам, — заявил Вилецкий, — никаких ваших делов и разбиранья не надо, мы всех арестованных заведем на собранье в крепость, и пусть сами красноармейцы разберут, виноват он али нет… А потом сейчас же всех выпустить… И сейчас же в крепость всех…
— Товарищи, так нельзя, — вступились мы, — так нельзя, это же не суд получается, а черт-те что. Ну, где это видано, чтобы пятитысячная толпа разбирала вся сразу какое-нибудь дело? Это же гвалт сплошной — и больше ничего…
— Не ваше дело, — перебивает кто-то из крепостников, — мы сами знаем, как надо судить, учиться не будем…
— Но это же немыслимо: гарнизон будет судить преступников… А кто его уполномочил, кто ему право дал на это? Разве сами вы не понимаете, товарищи, что судебный орган непременно должен быть где-то и кем-то назначен, выбран. Сегодня судит гарнизон, завтра случайное собрание горожан, потом наедут, может быть, из деревень — и они судить захотят… Да разве это суд? Курам на смех. И кто из вас хотел бы очутиться перед таким случайным судом?
— Не случайный, а свой… народный будет, — ворвался настойчивый протест. — Это свой, а ваш трибунал, — что он нам дал? Расстрел, один только расстрел наших братьев…
— Да, расстрел, непременно расстрел, — покрывали мы протестующих, — но этот расстрел был не «братьям», как вы говорите, а врагам нашим — буржуям, белогвардейцам, бандитам… Для них эти трибуналы… Только для них… А вы о «братьях» — стыдитесь говорить! Какие они вам братья?! Ну да, не отрицаем — предатель или бандит может случиться и из нашего брата, трудящийся, пусть из рабочих, крестьян, киргизов, казаков — не все ли равно? Да разве такого вы сами-то помилуете, разве не кончите его?
Крепостники сидели смущенные. Притихли.
Мы продолжаем:
— И среди арестованных, товарищи, всякие есть. Очень может быть, ни на минуту и мы не сомневаемся, что есть там ребята, которые попали вовсе случайно.
— И невинные…
— Да, и невинные, — соглашаемся мы. — Но остальные — виновны. И вот, кому-то надо отсеять одних от других: виновных от невиновных, — крепость всем скопом этого не сделает. Надо выбирать какие-то органы, но зачем выбирать, когда уже есть: особый и трибунал…
— Долой, к черту ваши трибуналы… — взорвался снова протест. — Перевешать там всю сволочь, только, и знают что расстрел…
— Товарищи, товарищи, о чем мы спорим? Эти органы остаются… Не можете же вы их уничтожить, раз они утверждены центром, а мы ведь только недавно постановили с вами, что решеньям центра будем подчиняться… Их не уничтожить, а только освежить… людей туда, может быть, прибавить новых… И пусть они вместе…
— Своих, одним словом — свой и трибунал в крепости выберем…
— Нет, нет, — поправляем мы ретивых строителей, — не свой трибунал, а освежить надо тот, что есть…
— Держут по году, с…с…вол…л…чь…
— Ну, не по году, это уж лишку… А вот что не успевают быстро, — это может быть… Но мы поторопим, мы им накажем, чтоб быстрей…
Наконец постановили:
Особый отдел и Ревтрибунал обязуются в самом срочном порядке пересмотреть все дела красноармейцев и разобрать, а впредь стараться при разборе дел придерживаться установленных законами сроков.
Вопрос шестой:
Ну, что за серьезный, подлинно советский вопрос? Да разве большевики не против «волокиты и формалистики»? Словом, сказано приятно.
А начали обсуждать, — эге, куда саданули:
— В учрежденье не приди… Слова не скажи… Одна формалистика кругом. А ты пришел по своему делу. Весна. Тебе пахать надо идти, а из армии держут — не пущают… Что это — порядок? А земля — непаханая… Какой ты черт меня держишь, когда побил я казака?
И вся «формалистика» сводилась к одному:
— Распускай армию по домам!
Постановили «вообще»:
Как та, так и другая сторона признает волокиту и ненужную формалистику злом Республики. Предлагается компартии, профсоюзам и всем ответственным работникам бороться с этим злом, отдавая виновных под суд.
Седьмой:
Тут на первый взгляд как будто и вопроса-то скандального вовсе нет никакого. Да и вопрос сам по себе второстепенный. Но его подняли с нескрываемой охотой, вгрызлись в него оживленно, потому что тут, в суматохе спора, уж очень было легко перескочить в перебранку, поднять демагогический вой:
— Никуда тебе пройти нельзя, красноармейцу: в штаб идешь — пропуск давай, в трибунал — пропуск. На кой они черт надобны, и кто же вас тронет тут в тылу… Нам чтобы везде ходить…
— Нельзя везде ходить без пропуска, товарищи… Это чистые пустяки… Да у себя на фронте — разве вы позволите каждому входить, например, в штаб, где начальник готовит боевой приказ?.. От этого приказа и жизнь ваша зависит… все тут… и раз без пропуска — входи, значит, кто хочет. А почему же тогда и белогвардейцу не войти какому? Почему не смыть вовремя этот приказ, а? Ну, как, по-вашему, возможно это или нет?
— Ничего не «возможно»! — огрызнулся Вилецкий. — Белогвардейца сами узнаем…
— Не узнаете… Он сделает так, что нельзя узнать… И все дело погибло… Это же совершенно легкомысленно, это ужасно и недопустимо: всем и везде распахнуть наши двери… нельзя этого, товарищи, нельзя, — нам же самим и опасно. Конечно, есть учреждения, где не должно быть для входа никаких пропусков, ну, в хозяйственную какую часть, положим, в здравотдел, соцобес.
— Собесы, ваши, тоже…
— Не о том, не о том, подождите…
— У вас всегда не о том, — перебивают крепостники. — Как только о деле — у вас всегда «не о том», когда же «о том-то» будет?
Молотили-молотили — постановили невинное:
Признать пропуска необходимыми для некоторых отделов, как Штаб, Трибунал и т. д. Изгонять пропуска из учреждений, где они не нужны.
Вопросы восьмой и десятый согласились объединить:
