редактор, и у него могут быть какие-нибудь предложения.
Раздался телефонный звонок, Зимянин сказал: «Зайди», я отправился к нему, а Дорош провожал меня очень и очень недоверчивым взглядом.
На столе у Михаила Васильевича лежала полоса с очерком Дороша, вся исчерканная синими чернилами, и он сразу раздраженно сказал:
— Ты все время тащишь в газету кого не надо, не можешь заказать даже праздничную статью кому- то надежному…
Я возразил, что как раз таким и считаю Дороша — прекрасно знает село, хорошо пишет, пользуется большой популярностью… Зимянин взорвался:
— Ты знаешь, о чем я говорю! И что это за статья, черт ее побери: тут в каждом абзаце «грязный труд»! Пять раз это сказано!
— Михаил Васильевич, это упрек мне, как редактору. Пять раз «грязный», конечно, неприлично. Где-то заменим.
Зимянин, разумеется, видел меня насквозь, чувствовал все ханжество моих речей, фальшивую покорность. Серьезных аргументов, чтобы снять очерк, кроме раздражающего имени опального автора, не было, но главный мог снять его и без аргументов. Я это прекрасно понимал. Но он не снял, потому, что действительно стремился все-таки изменить газету, сделать ее интереснее, к тому же, я думаю, с ним успел поработать Зародов. Константин Иванович, как я заметил, даже написал на календаре после нашего разговора: «к нам повернется интеллигенция…»
Михаил Васильевич брезгливо бросил мне полосу:
— Ладно, возьми, только сними там эту лишнюю «грязь».
Я очень радостный побежал к Дорошу.
— Ну вот, все в порядке, Ефим Яковлевич!
А он, увидев исчерканный текст, буквально побледнел и сказал:
— Знаете, я не готов настолько править очерк…
Пришлось наврать: мол, не стоит обращать внимание
на то, что здесь наляпано, это связано совсем с другими, соседними материалами. Поправка требуется только одна и, на мой взгляд, замечание главного редактора совершенно справедливо: в очерке пять раз употреблено одно и то же слово — «грязный». Просьба хотя бы в двух случаях заменить его какими-то синонимами.
Он смотрел на меня недоверчиво, потом спросил: это действительно все? Все, — ответил я, — и главный редактор уже подписал полосу.
Дорош молча взял текст, стал смотреть, и уже не помню, какие слова вписал, а я через секретаря отправил очерк в типографию.
Он сидел, сначала даже молча, потом спросил меня:
— Не будете возражать, если я здесь подожду выхода газеты?
Я объяснил, что придется ждать до шести вечера. Дороша это не смутило. Он так и просидел до шести.
Сбегав в типографию, я принес ему целую пачку газет, взяв их с машины. Он как-то очень трогательно рассматривал номер, говорил какие-то хорошие слова, а потом вдруг сказал:
— Вы знаете, мне стыдно.
— Почему же? — спросил я, думая, что он стыдится своего упрямства до публикации.
— Я вас обманул.
— В чем же, Ефим Яковлевич?
— В том, что я ведь не писал для вас специально новый очерк, просто взял кусок из очередного своего сельского дневника. Продолжение его было набрано в «Новом мире», а цензура сняла его именно из-за этого куска, именно из-за того, как я оцениваю крестьянский труд — грязный и тяжелый. И вот теперь чувствую себя неловко, может быть, как-то вас подвел.
Пришлось успокаивать: не вижу, мол, в этом ничего дурного. Но я уже понимал, почему ему стыдно: он устроил нам, да простят мне вульгарность, «проверку на вшивость», как говорят лагерники. Зовете сотрудничать — вот вам в порядке экзамена то, что, скорее всего, вы не напечатаете, что уже другими было отвергнуто. Будете выкручиваться, извиняться… Не верил, что напечатаем!
История эта имела анекдотическое продолжение. Дорош однажды позвонил мне — мы довольно часто общались после того случая — позвонил и сказал:
— Знаете, какая забавная вещь: ведь цензура снова сняла из «Нового мира» мой дневник и снова из- за того куска. Тогда я заключил его в кавычки и предпослал ему одну фразу: «Я писал об этом в “Правде” так», дал ссылку на газету. Подействовало, дневник опубликован.
Так же однажды кто-то из нас, думаю, Виталий Степанов, позвонил Александру Яшину и пригласил его в редакцию. Он пришел, тоже, правда, не очень доверчиво восприняв поначалу это приглашение. Но человек он был мягкий, и пришел, я бы сказал, не сопротивляясь. Мы устроили чай с сушками, сидели и разговаривали о том, о сем. Александр Яковлевич как-то расслабился, растрогался, говорит, пригрели вы меня, ребята, хорошо это все, но командировку, которую вы мне предлагаете, я, конечно, принял бы, но у меня нет уверенности, что напишу чего-нибудь.
Мы стали убеждать, давайте, мол, попробуем. Надо сказать, что в «Правде» был такой порядок: в командировку мог послать не только редактор отдела, но и заместитель редактора, то есть я в данном случае, без всяких там бюрократических проволочек. Просто я шел и подписывал у ответственного секретаря или у одного из замов главного бланк командировки, на этом вся процедура оформления поездки и заканчивалась. Отчет потом требовался только чисто бухгалтерский, а то, что человек написал, зря посылали или не зря, это было как бы на нашей совести.
Мы знали о крайне трудном материальном положении Яшина в это время. У него была большая семья, а после знаменитых «Рычагов» и «Вологодской свадьбы» его нигде не публиковали. Не буду пересказывать эту историю, она довольно хорошо известна, и у нас было желание вроде бы реабилитировать его, напечатав в «Правде». Мы понимали и то, что для него имеют значение даже скромные наши суточные, аванс под командировку.
Сначала он поехал в родную Вологду, но там приболел, очень переживал, что для газеты ничего не удалось сделать. Потом мы его командировали в Харьков. Срок был довольно длительный, и через некоторое время мы стали получать от него письма, примерно, такого содержания: езжу по колхозам, знаменитым, богатым, смотрю, но что- то ничего не пишется. Нехорошо мне, стыдно, сижу тут, а толку никакого, ничего вам не шлю.
Некоторые из писем у меня сохранились, например, это:
«Все еще не написал я. А каждый день кажется, что вот-вот найду то самое нужное, что щелкнет вдруг что-то и писать мне будет легко-легко. Понимаю, что это не по-газетному, но что делать, потерпите еще, не считайте меня творческим импотентом. Сам измучился».
Мы ему звонили, успокаивали, говорили, что напишет что-нибудь в конечном итоге, но надо сказать, что он опять вернулся из командировки, не написав ни строчки. Он просто был требователен к себе, а потом признался еще, что председатель знаменитого колхоза, о котором хотел писать, ему по-человечески не нравился, и это мешало, не мог себя преодолеть, хоть и убеждал, что колхоз хороший, другие люди тут не при чем… Может, думаю теперь, просто не хотел писать банальное или врать о сельских делах, которые понимал глубоко.
Через некоторое время мы все же снова послали его в Вологду. Он этому отчаянно сопротивлялся, но у нас было убеждение, что отдача непременно будет, надо просто преодолеть инерцию длительного вынужденного молчания. Не может такой талантливый поэт и писатель не зажечься чем-то от жизни, не вылить, в конце концов, свои впечатления в той или иной форме на газетную полосу. Так, собственно, и произошло. Сначала он, правда, тоже, вернувшись из Вологды, вошел ко мне в кабинет и вместо «здравствуй» сказал:
— Какой же изобретательный народ! Ты посмотри, какую великолепную изобрели машину, чтобы гнать самогон. Никаких там трубок, никаких сложных систем. Внутри одной кастрюли стоит другая, накрыта она, эта внутренняя кастрюля, тарелкой, там кипит варево, из которого гонят самогон, и с тарелки он стекает в большую кастрюлю. Вот вся система.
