поставить…
— Я-то понимаю, а вот Крутилин нет. Может и очерк снять, и как автора мы его потеряем.
А сверху, над крутилинским материалом, стоял снимок: какой-то там пароход, и волны от него идут.
— Юр, — говорю, — я понимаю, что картинка нужна, и пароход этот, наверное, хороший, но зачем тут четыре волны, черт подери? Оставьте вон те маленькие волны на горизонте и одну большую, а эти три огромные срежьте.
— Ты ж понимаешь, что фотографы скандалить будут! Вся красота в этих волнах.
— Красота красотой, а выступление-то у нас принципиальное, жалко резать. Все-таки в газетных снимках главное информативность, а в этом пароходе никакой информации нет, и волны эти — чистое украшательство…
С Юрием Петровичем мы вместе учились в одной группе в Ленинградском университете, жизнь много раз сводила нас и потом. Судьба у него была сложная, заслуживающая не мимолетного разговора, но все же… Блокадник. Мальчишкой написал те стихотворные строки, что сейчас высечены на граните мемориала в Санкт-Петербурге: «О камни, будьте стойкими, как люди…» Был главным редактором «Смены», потом «Комсомолки» — по рекомендации Аджубея. Снят был из-за статьи о преступлениях капитана знаменитой китобойной флотилии «Слава», которому покровительствовал украинский партийный босс и член Политбюро ЦК КПСС Шелест. Потом вот — «Правда», потом — ссылка в Берлин, собкором, и 14 лет «невъездной». В годы перестройки — новый взлет, о котором совсем уж трудно рассказать коротко из-за противоречивости ситуации, которая, по-моему, и привела его к гибели. Но сейчас о другом…
Юра позвал заведующего отделом иллюстраций и сказал:
— Давай-ка все-таки срежем три волны.
Тот, естественно, шумел, однако дело именно тем и кончилось — срезали волны, и Крутилину пришлось сокращать совсем немного. Но любопытный эффект: он, подозревая, что проблема вовсе не в технике верстки, взял и сократил самые острые и интересные места. Я страшно разозлился и, потеряв, как говорится, дипломатический тон, высказал ему все, что про него думал. Сам все важное восстановил, сам и сократил то, что поплоше. Он подписал верстку, и статья вышла.
Конечно, уже на другой день мы ожидали серьезного нагоняя. Но его не было, и однажды, когда мы сидели у Зародова, он вдруг сказал:
— А ты знаешь, почему нас из-за Крутилина никто не трогает? Потому, что думают: не может быть, чтобы они напечатали такой материал без согласования. А вот с кем — никто не знает, думают, может, о самых первых лицах.
Как ни смешно, но в его шутливо высказанной догадке содержалась, возможно, большая доля истины, потому что в то время нам это выступление просто так уже не могли простить.
Наверное, важно сказать и о тех писателях, с которыми мы пытались сотрудничать, однако не удалось. По разным совершенно причинам.
Не получилось с Василием Беловым, уже выпустившим к тому времени свою талантливую книжку «Привычное дело». Она, естественно, вызвала наш интерес к нему, желание заполучить в авторы газеты. Познакомились, когда он вместе с группой других писателей возвращался из паломничества на Дон к Шолохову. Рассказывал о нем восторженно. В связи с шолоховским затворничеством и возникла в разговоре такая тема: Белов сказал, что его зовут в Москву, не знаю, кто звал, но речь шла не о визите, а о переезде. Я высказал свое мнение (поскольку он спрашивал), что это стоит размышления. Мне казалось, что в «деревенской» литературе, начинавшей в то время привлекать внимание всего общества своей критичностью, выходившей даже на передовые позиции в осмыслении системы, ее социальных проблем, все же недостает глубины, философичности. А ведь русская литература всегда славилась мудростью, тем, что восполняла если не отсутствие, то неразвитость философии в России. Все же не было у нас таких же крупных и всемирно известных философов, как, например, в Германии. Конечно, сейчас мне скажут о Бердяеве, Соловьеве, Флоренском, Блаватской и других, кого мы теперь узнали и даже как бы собрали за одним столом, но тогда-то, в шестидесятых, мало что знали об этих мыслителях, или почти ничего не знали, да ведь и то надо признать, что они в свое время не оказали столь значительного влияния на общественную мысль России, а тем более — зарубежья, как те же немецкие философы. Между тем, писатели, о чем и шла у нас с Беловым речь, Толстой, Достоевский, Герцен и другие были действительно властителями умов. Мне казалось, что «деревенщикам» для того, чтобы подняться на такой уровень, не хватает эрудиции и широты мышления. И в этом смысле Москва, просто даже общение с московской интеллигенцией, могли бы помочь таким талантам, как Белов. Представьте, говорил я ему, что Ломоносов не пришел бы в столицу… Василий возражал: не знаю, что здесь приобрету, но знаю, что потеряю — оторвусь от живой жизни, побудившей к письму, от источника своего творчества, от земли и ее людей… (Конечно, я своими словами излагаю его аргументы, вспоминаю только схему разговора.) А вот Шолохов, говорил он, доказал, что можно жить в деревне и быть крупным писателем, да и философом. Я же напоминал собеседнику, что «Тихий Дон» Шолохов написал не в станице Вешенской или не совсем в Вешенской, работал он и в Москве, и в Ростове, а вот когда стал затворником, не отличался уже ни плодовитостью, ни прогрессивностью взглядов, а даже совсем наоборот. И он, и возглавляемая им писательская «донская рота», с которой я близко познакомился в Ростове, играли в российской жизни довольно неприглядную роль. Не знаю, кто из нас оказался прав: с одной стороны, Белов еще написал прекрасные вещи о своей деревне, с другой — по взглядам на общественную жизнь в каких-то трудах приблизился к худшим волонтерам донской роты, может, и заразился вот тогда от них…
Совсем другой во всех отношениях, оставившей светлый, теплый след в душе, была короткая, к сожалению, встреча с Василием Шукшиным. Это был человек, способный обаять буквально за минуты, что и случилось со мной. Он-то, по-моему, более других приблизился в то время к философскому уровню художественного осмысления действительности. Приблизился и стал бы еще более значительным явлением в нашей литературе и общественной жизни, если бы не ушел из жизни так рано. Уже один его роман «Я пришел дать вам волю» убеждает в этом. Вспомните, как атаман на пути к Москве размышляет о темной и страшной силе, которая противостоит ему. Он не понимает, что это такое, что именно страшит его впереди, только чувствует над собой нечто нависшее, словно черная туча, и готовое его уничтожить. Бояре? Да нет, не боится он их, десятками в речку «сажал» (то есть топил с грузом). Что же так тяжело на душе? И писатель объясняет то, что было доступно чувству, но не доступно мужицкому уму: эта страшная сила ГОСУДАРСТВО. Так же выделено это слово и в тексте романа. Вспомните и то, почему атаман убивает Ваню Солнцева: тот рассказал, как зверствуют посаженные Разиным на власть казаки — хуже бояр, потому что меры не знают. И Разин стреляет в Ваню: правде в глаза, как солнцу, он смотреть не может, той правде, что ставит под сомнение сам смысл его движения, его смертной борьбы. А мы уже задумываемся, и писатель ведет нас далее к той мысли, что было бы, если бы атаман дошел до Москвы и воцарился в ней. Я очень люблю этого писателя, потому и не удержался от вольного, просто по памяти пересказа кусочков из его романа…
Мы очень хорошо тогда побеседовали, но он ничего нам в газету не написал и по очень простой причине: был слишком занят и как актер, и как режиссер, и как писатель, работал, словно вол, сверх человеческих сил, потому, наверное, и ушел из жизни рано. И потому, что работе той тяжкой еще и мешали…
Совсем опять-таки иное впечатление оставила встреча с Владимиром Солоухиным, тоже к тому времени заявившем о себе талантливыми публикациями. Его тоже привел ко мне, как и Шукшина, Виталий Степанов. Не возьмусь пересказать ту беседу, просто она не получилась. Не хочется говорить плохое о самобытном писателе, но и лукавить не хочу: он разговаривал высокомерно, по-барски, как-то еще при этом то ли чистя языком зубы, то ли что-то пережевывая — это усиливало впечатление пренебрежения к собеседнику. На мое предложение дать в «Правду» очерк на любую избранную им тему ответил, что есть у него дела и поважнее. Ну, уж не совсем так прямо, но дал понять. Что ж, может, он и был прав, ведь и другие не сразу брались нам писать, может быть, он чувствовал предубеждение по отношению к органу ЦК КПСС, для чего тоже были основания, только зачем тогда вообще нужна была та встреча? И ведь многие люди из интеллигенции демократического настроя, так же плохо относившиеся ко всему коммунистическому, партийному, умели понять и стремились поддержать наше желание использовать высокую официальную трибуну в благих целях.
