представляется нынешним «профессиональным монархистам»). Такой она была и для
самого Императора. В той ситуации все их помыслы сводились прежде всего к тому,
чтобы не допустить крушения фронта любой ценой. После того, что уже случилось в
Петрограде к 2 марта, было абсолютно ясно, что задавить это без блокады столицы,
без полного переключения на «внутреннюю» войну (как минимум несколько армейских
корпусов, причем походным порядком, а не по железной дороге) и сепаратного мира
невозможно. Но император Николай был бы последним, кто бы пошел на это.
Но если военный фактор — вопрос момента, то неготовность и неспособность власти
противостоять революционному движению носила для конца XIX начала XX вв.
вневременной характер. В этом отношении повторилось все то, что имело место
двенадцатью годами раньше. Дело даже не в полицейской недостаточности (хотя это
важный фактор; при определенной степени самозащиты режима революционное движение
вовсе невозможно, но тогда таких режимов в Европе вообще не было), а в том, что
сама эта недостаточность была результатом более глубокой причины.
Обычен взгляд, ставящий революцию в вину интеллигенции, которая-де разложила
народ или даже всему образованному слою. Я его не разделяю. Ну пусть даже
интеллигенция в тогдашнем значении термина. В Вехах справедливо отмечалось, что
интеллигент — плохой учитель, плохой инженер и т.д. Но в России было много
хороших учителей, инженеров и др. (гораздо больше, чем плохих), которые никого
не разлагали, а делали свое дело. Образованный слой это сотни тысяч молчаливых
чиновников, офицеров, инженеров, врачей и т.д., среди которых хоть 500, хоть 1
000 крикливых публицистов капля в море. В конечном счете роль сыграл либерализм
не интеллигенции, а самой власти. И этот либерализм лишь в некоторой степени был
порожден атмосферой, создаваемой либерализмом интеллигенции, а в большей её
собственными неадекватными представлениями и о народе, и, главное, о тех, с кем
ей (власти) пришлось иметь дело.
Дело в том, что традиционное общество (в лице российского старого режима),
принципиально неполитическое, столкнулось с тем новым, что было порождено
условиями второй половины XIX в. грубо говоря, политикой — политической борьбой,
политическими организациями и партиями, апеллирующими к массе и использующими
соответствующие средства борьбы, в первую очередь политическую пропаганду.
Традиционный режим столкнулся с вещами, против которых у него не было
противоядия, с которыми он не умел и не мог бороться, потому что средства борьбы
были ему незнакомы, непривычны, и он ими не располагал. Но именно потому, что в
России крушение старого порядка произошло заметно позже, шанс осознать, что
происходит, и что надо делать, у режима был, но он им не сумел воспользоваться,
полагаясь на привычные представления о мире и о себе.
Власть бороться политически не умела и не считала нужным, традиционно полагаясь
на верноподданнические чувства «богоносцев», не вникала и не разбиралась в сути
революционных учений, реагируя только на формальные признаки нарушения
верноподданничества в виде прямого призыва к бунту и насильственных действий.
Сама она никакой политработы (воспитания в духе противодействия противнику,
разъяснения и критики его идей и т.п.) не вела. Попытки контрпропаганды
оставались делом отдельных энтузиастов, к чьим усилиям власть ещё с середины XIX
в. относилась даже несколько подозрительно (откровенно антигосударственная
пресса, пропагандирующая разрушительные для режима идеи, но не трогающая
конкретных лиц, процветала, а того же Каткова, критиковавшего высокопоставленных
персон, постоянно штрафовали и закрывали). Стремление максимально отгородить от
политики госаппарат и особенно армию (офицер не имел права состоять ни в каких
полит.организациях, хотя бы и монархических, принимать участия ни в каких
политических мероприятиях, хотя бы и верноподданнических) привело к тому, что
люди, по идее являющиеся её опорой, совершенно не ориентировались в ситуации, а
вся «политика» оказывалась обращенной только против власти. При чтении мемуаров
охранителей старого режима, видно, что они совершенно не понимали, с кем имеют
дело. Достоевский пытался показать, но, видимо, большого впечатления не
произвел. Революционер — это человек нового типа, «человек политический».
Поэтому тот же Нечаев, не говоря уже о революционерах начала XX в., современному
человеку вполне понятен, а какой-нибудь сенатор или генерал нет (когда им
пытаются приписать мотивации в духе собственного опыта, получается так же
смешно, как изображение «бывших» современными актерами).
В результате «прогрессивная интеллигенция» воспринималась не адекватно своей
сути, а в качестве уважаемого оппонента, к которому должно прислушаться, и
диктовала моду, которая оказывала влияние и на настроения политических верхов.
Когда в 1905-м впервые пришлось столкнуться с реальной угрозой, эти верхи
продемонстрировали полное ничтожество, и их позиция оказала деморализующее
влияние и на силы правопорядка.
Картинка из киевской газеты (так называемый «Саперный бунт»): вооруженная толпа
под красными флагами шествует через город, «снимая» другие части. Направляются
войска, начальник которых в духе времени принимается... митинговать.
Освистанный, отступает. Посылают Оренбургский казачий полк — та же история.
Поехал генерал, командир корпуса. Этому и говорить не дали, так и плелся в
экипаже позади толпы. И тут на пути — возвращавшаяся с занятий учебная команда
Миргородского полка (порядка 100 чел.) с его командиром, полковником фон
Стаалем. Тот, при попытке его разоружить, разговаривать не стал, а дал залп. И
бунта не стало. Саперы разбежались и вернулись в казармы. Перепуганное
начальство подняло голову, но ему не только спасибо не сказало, а отнеслось
довольно холодно, страха ради общественности и реакции Петербурга.
Доходило до анекдотов. В городе бунт, реальная власть в руках революционного
штаба. Начальник гарнизона, имея под руками вполне надежную дивизию, но видя
настроения в Петербурге, колеблется, боясь «не совпасть» и угробить карьеру. И
тут какой-то прапорщик запаса, которому «за державу обидно», надев погоны
штабс-ротмистра, является к нему, представляется адъютантом командующего округом
и убеждает дать ему батальон, с которым благополучно арестовывает штаб и
водворяет порядок. Нечто подобное он проделал ещё в нескольких местах, пока не
был разоблачен и осужден.
Картина тотальной недееспособности властей, боязни ответственности,
нерешительности и т.п. тогда была продемонстрирована, конечно, потрясающая. Но
элементарные требования новой эпохи (политика против политики, пропаганда против
пропаганды, воспитание против воспитания) осознаны не были, и за 12 лет в этом
направлении сделано ничего не было.
Вокруг «великой бескровной» нагромождено порядочно мифов как «слева», так и
«справа». Но «общим местом» является придание ей некоторого исключительного
значения и отрыв её от событий предшествующих и последующих. В «юридическом»
смысле значение февраля как раз не очень велико. Как бы там ни было, а передача
власти Временному правительству произошла вполне легитимно: его состав был
утвержден царствующим императором, им же было предписано войскам принести
присягу этому правительству. Строго говоря, он не был «свергнут», а лишь
вынужден к отречению (можно, конечно, спорить, имел ли император право
отрекаться, правильно ли поступил и т.д., но это дела не меняет). Равным образом
