Илья вздохнул и двинулся следом за Коваленковой...
...Веселье шло своим чередом. Приближался следующий этап, этап приличного подпития, когда развязывались языки даже у самых молчаливых. Споры, в которых не рождалось ничего, кроме побитых морд, дискуссии, возникшие ниоткуда и заводящие участвующие в них стороны в никуда, теории и гипотезы, в которых здравого смысла было не больше, чем в территориальных претензиях Латвии к России...
Илья любил этот этап застолья – за веселую серьезность и смешную глубокомысленность. Яна отправилась помогать средневолжским уроженкам справиться с горой грязной посуды, и он, воспользовавшись тем, что никто не обращает на него внимания, сидел себе тихонько в уголке и с наслаждением вслушивался в разноголосый хор, гремевший на Киргизской веранде:
– ...Вика эта латышская... Фраерман?
– Фрайберге, дурило необразованное!
– Во-во, я и говорю. Что она вообще в русских понимает? Выписали ее из Канады, где и войны-то сроду не было – и айда, правь, рули... Вот помяните мое слово – наши еще дадут там просраться всем этим чухонцам! Мы запрягаем медленно, это да, но зато как поедем... Ой, мля, так там, в Прибалтике, и развернуться-то негде!
– Ну, значит, и Польшу зацепим. И Финляндию. А что? Было время разбрасывать камни, теперь пора назад собирать. Айда-ка выпьем, мужики! За сбор камней!
И едва утух «прибалтийский вопрос», как тут же разговор перекинулся на военную историю. Невысокий мужичок с седоватой бородкой и в очках, учитель физики, которого ученики называли, как положено – Вениамин Иванович, а здесь, в рыбацкой компании без всяких яких кликали Венькой, а то и Веником, с жаром развивал свою доморощенную теорию:
– ...По статистике, последние триста лет мы раз в век берем Берлин! Absit omen, да не послужит это дурной приметой, но все же... Сперва Румянцев брал, в Семилетнюю войну. Потом Александр I, когда Наполеона обратно погнали, это уже девятнадцатый век. Ну, и в сорок пятом Жуков штурмовал... Так что и в этом веке придется. Никуда не денешься – традиция!
Исторические споры по пьяной лавочке – дело вообще пропащее, Илья это знал хорошо еще по институтским временам. Поэтому, чтобы свернуть со сложной темы отсталости Российской империи перед Первой мировой войной, он вклинился в разговор и прервал Веника, увлеченно цитировавшего по газетной вырезке Сталина: «...мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было выгодно, доходно и сходило безнаказанно... Таков уж волчий закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма...»
– Да, вот кстати, о волках и волчих законах, по которым мы сейчас живем... Как-то утром еду в метро на работу и возле эскалатора на «Парке Культуры» вижу: лежит мужик. Все идут, а он лежит.
Не алкаш, не бомж – брюки отутюжены, ботинки начищены, портфель рядом стоит. Лицо накрыто, как положено, белой материей, рядом менты, дежурный из эскалаторной будки пишет чего-то, видимо, как все было.
А мимо нескончаемой вереницей идет народ – все на работу торопятся.
И он, наверное, торопился. А дома семья осталась, дети. Хорошо, если у него документы с собой были, а иначе найдут они своего отца и мужа дня через три-четыре, в лучшем случае, на холодной полке в вонючем морге.
У моего друга дядя вот так вот умер. Ехал на работу, стало плохо с сердцем. Упал – и все...
– Это ты к чему? – непонимающе хмыкнул Дрозд.
– А к тому... В давние времена жил-был французский ученый Паскаль Блез. Тот самый, в честь которого давление в паскалях измеряют. Лет в тридцать попал он, говоря современным языком, в ДТП – кучер не справился с управлением, карета вышла на встречную полосу, пробила ограждение на мосту и зависла над пропастью. И Паскаль завис, с ужасом глядя в разверзшуюся под ним бездну.
После этого случая выдвинул он теорию одну любопытную: человек – мыслящий тростник. В том смысле, что разумен человек и все его разуму подвластно, силен он и могуч, но... подует ветер судьбы и легко может переломить человеческую жизнь – как тростинку. Чик! – и нету.
Раньше я эту теорию и то, что Паскаль пережил и передумал, умом головным понимал – не более того.
Но вот поглядел я на этого несчастного, что так и не доехал до работы, отдав Богу душу на грязном каменном полу, – и отчасти понял старинного француза. Не головным умом – спинным мозгом понял. Печенкой.
Чик! – и нету...
Веник тем временем уже втолковывал Киргизу и Олегу Потапову:
– Во многих западно-европейских языках слово «победа» имеет корень «вик» – «виктори», «виктория», «викторис» и т. д. И слышится в этом «вике» звон мечей викингов, яростью своей и силой наводящих ужас на трусливых врагов. Европейская победа – она в неожиданном и вероломном нападении, во внезапной атаке, в превосходстве сильного над слабым.
В славянских языках победа звучит иначе – перемога, переможга. И это тоже соответствует менталитету всех этих чехов, словаков и прочих хорватов. Переждать, пересидеть, перетерпеть – и дождаться победы.
И только в русском языке слово «победа» содержит в себе страшное слово «беда», которую нужно побороть, – и только так одержать верх. То есть сперва на нашу землю должна прийти беда, и лишь тогда возьмемся мы за оружие, за ум, за совесть, засучим рукава, счистим ржавчину с дедовских мечей – и победим!
– Как же, победишь тут, с такими-то вояками! – влез в разговор изрядно захмелевший Рыков. Его бритый череп лаково поблескивал, и казалось, что на голове у депутата древний бронзовый шлем-кассида, начищенный до ослепительного сияния.
– Что ты... имеешь в виду? – немедленно «возник» Дрозд, в подпитии болезненно относящийся к любым разговорам про армию.
– А то и имею, – нехорошо усмехнулся московский гость, – что гнилая у нас нынче армия. Неспособная ни на что. Об нее ноги вытирают, ее обворовывают, над ней издеваются, ее впроголодь держат, как старого цепного пса, а она только подметки лижет нынешним хозяевам. И гибнет за их личные, карманные, так сказать, интересы...
– Э-э-э... погоди, погоди... – Дрозд состроил глубокомысленное, как ему, видимо, казалось, лицо и взялся за лямку тельняшки, – повтори-ка, друг мой, что ты там... про пса...
И вдруг вскочив, в лучших традициях десантуры рванул тельняшку, выдрав клок полосатой материи:
– Это кому мы лижем?! А?! Да ты... Да мы... Мы присягу... Родине!! Илюха! Скажи!
– Точно... – Илья тоже встал, качнулся, привалившись плечом к боевому товарищу: – Ты, может, и депутат, а нашу армию не трогай! Мы...
– Да ты вообще молчи, сопляк! – досадливо махнул Рыков на Илью. – Тоже, вояка, ибие-мать!
– Ты кого сопляком... сопляком назвал?! – уже всерьез вскинулся Дрозд. – Да ты, гнида кабинетная... Пока мы вот с ним... да он брат мне! И друг! А ты – нет, понял?! Ты чего вообще... приперся, а? Кру-утой... Крутой, да?
– Успокойся, Дрозд, – прозвучал в наступившей тишине негромкий и неожиданно трезвый голос Рыкова, – ты зарываешься.
По идее, после этих его слов все и должно было закончиться, но бывшему прапорщику явно шлея попала под хвост.
– А! Ты угрожать мне... мне угрожать?! Да я тебя... тебя на колу вертел тридцать три раза! Да я тебя... – и взбеленившийся Дрозд полез через стол с явным намерением попортить депутатский фасад и все остальное, до чего сможет дотянуться.
– Тихо, тихо, мужики, – опасливо оглядываясь на дверь, из-за которой в любой момент могла появиться
