Временами, устав от подвальной сырости и темноты, Эдрик забирал стопку «особо подозрительных» книг на Искаженном и поднимался наверх, в библиотеку. Здесь было светло и чисто, и работалось куда легче, чем внизу. Временами в библиотеку заглядывали разные важные, богато одетые персоны. Эдрик не обращал на них никакого внимания, а они – на него. Не исключено, что среди посетителей был и сам князь Арзериш, но Эдрик, не зная его в лицо, не предпринимал попыток это выяснить. Во всяком случае, никто ни разу не потребовал от него немедленного оказания почестей правителю Рендекса, и Эдрик, отнюдь не горевший желанием их оказывать, был этим вполне доволен.
Жреца, замеченного во время первого посещения библиотеки, Эдрик здесь больше не видел. Да и вообще, присутствие в городе Гешского священства как-то особенно не ощущалось. Рендекс входил в состав Речного Королевства – страны, издревле признававшей религиозный авторитет Геша – но, похоже, конкретно в этой, самой западной области Королевства, Гешских жрецов не рассматривали как необходимейшую подпорку государственной власти. Они существовали, и их, конечно, никто не осмеливался преследовать, но никакими особенными благами жрецы в Рендексе наделены не были.
К концу недели Эдрик, неожиданно для себя, обзавелся новым знакомством. Да и не с кем-нибудь, а с симпатичной девушкой.
Произошло это в один из тех часов, когда он работал в библиотеке. Оградившись от внешнего мира стопками книг, как неприступными стенами, и свитками, как валом вокруг них, Эдрик изучал произведение, написанное около восьми столетий тому назад, на одном из диалектов Искаженного. Диалекта Эдрик не знал, и потому продирался через текст с большим трудом. Язык колдунов весьма непрост; даже самая древняя, «ортодоксальная» его форма содержит в себе тысячу двадцать четыре знака. Каждый знак – иероглиф и буква одновременно: он имеет как смысловое значение, так и особое звучание. Запись на Искаженном больше похожа на сложную формулу, чем собственно на текст; воплощая эту формулу в жесте и слове колдун тем самым произносит заклятье, способное воздействовать как на умы других людей, так и на косную материю. Слово, как совершеннейший образ порядка, соединение внешней формы и внутреннего смысла, творит и разрушает мир. По крайней мере, так полагают колдуны, практикующие «классическую» магию.
Диалекты Искаженного добавляют к «ортодоксальной» версии еще несколько тысяч редких или производных знаков, и миллионы комбинаций, которые в «классике» либо недопустимы, либо имеют совершенно иную интерпретацию. Все диалекты, вероятно, не знает никто, кроме Гайгевайса, Бога Мудрости; ведь каждый из них – плод многолетних трудов того или иного великого волшебника или целой заклинательной школы, с собственными традициями и определенным, отличным от других, вектором исследований. Появление диалектов – результат безуспешных попыток сделать Искаженное Наречье тем, чем оно не было и никогда не сможет стать – языком Истинным, универсальным, языком самого бытия, а не только проявленного, феноменального мира.
Конкретно этого диалекта Эдрик не знал, но всякая вариация Искаженного Наречья имеет в основе «ортодоксальную» версию, надстраивая над ней свою собственную знаково-смысловую конструкцию. Поэтому основной рисунок волшбы отследить было возможно – по крайней мере, теоретически.
Он услышал, как кто-то отодвигает кресло, чтобы занять место напротив. Поднял глаза и увидел молодую кареглазую девушку, с любопытством рассматривавшую его самого, а также – загромоздившие стол оборонительные рубежи из книг. Одета девушка была неброско, но со вкусом. Цвета тканей, фактура и вид подобраны умело и точно, однако никаких особенных украшений нет и драгоценностей – тоже.
«Камеристка какой-нибудь знатной дамы, – подумал Эдрик. – Или дочка небогатого дворянина. А вероятнее всего – и то, и другое сразу».
Девушка улыбнулась. Зубы у нее были ровные, белые, будто жемчуг.
– Здравствуйте, – сказала она. Эдрик кивнул. У него не было настроения изображать галантную суету. «Что ей от меня нужно?» – подумал он.
– Я уже не первый день вижу вас в библиотеке, – сказала девица. – Кто вы?
– Эдрик Мардельт. А вас как зовут?
– Вельнис.
– Просто Вельнис?
– Просто Вельнис. Вас это удивляет? Значит, вы нездешний. У нас не дают женщинам вторых имен до тех пор, пока они не выйдут замуж. А вы откуда? Из Хальстальфара?
Эдрик понимал, почему она так решила: высокий рост, прямые русые волосы и голубые глаза считались типичными для представителей этой страны. Правда, в последние века все так перемешалось...
– Нет, – произнес он. – Я ильсильварец.
– Вот как? Никогда бы не подумала.
Он равнодушно пожал плечами. Он не испытывал ни малейшего желания рассказывать о том, что собственная мать отказалась от него сразу после рождения. И вероятнее всего – потому, что зачат он был в результате насилия, совершенного над ней каким-нибудь хальстальфарским солдатом. Во всяком случае, знаменитый поход Изгнанных Орденов на Ильсильвар случился приблизительно за год до даты его предположительного рождения. Добавим русые волосы и голубые глаза против темных (или даже черных) глаз и волос, свойственных ильсильварцам, – и получим очень, очень правдоподобную версию событий, предшествовавших появлению на свет Эдрика Мардельта.
– Что ты читаешь? – спросила Вельнис. Навязчивое знакомство, переход на «ты» после нескольких фраз при других обстоятельствах заставили бы Эдрика предположить, что девица совсем не против где-нибудь в укромном местечке поупражняться с ним в любовной игре. Он знал, что нравится женщинам, и никогда не стеснялся пользоваться этим. Но сейчас... тут было что-то другое. Он не умел видеть души людей так же ясно, как Фремберг, но и того, что он чувствовал, хватало, чтобы понять: она не испытывает к нему влечения. Не было ни игры, ни кокетства. Чистый интерес, не замутненный ничем посторонним. Как у ребенка.
Он показал ей книгу.
– А-аа... – потянула Вельнис. – Абрут Ласкабри... никудышный некромант и еще худший философ.
Он не удивился – хотя и мог бы. Камеристке не полагается знать таких вещей. Камеристке вообще не полагается знать Искаженное Наречье. Однако она знала и кто такой Абрут Ласкабри, и на каком языке написано на обложке его имя. И это могло свидетельствовать только о том, что...
– Ты колдунья? – спросил Эдрик, хотя и так был уверен, что нет.
Вельнис улыбнулась.
– Нет.
Он кивнул.
– Значит, ты
Она уже не улыбалась – смеялась.
– Ну... немножко.
Сингайл – поэт-мистик. Развлечение, распространенное в среде томящейся от безделья знати. Искаженное Наречье предназначалось для записи колдовских формул, и даже для общения оно не годилось... сингайлы же использовали его для поэзии. Со «стихами» сингайлов Эдрик был знаком весьма поверхностно, но подозревал, и не без оснований, что основана эта «поэзия» на полном пренебрежении какими бы то ни было правилами колдовского языка. У всякого заклятья есть свой ритм, в котором оно произносится и творится – но почувствовать его может лишь тот, кто практикует волшбу. Сингайлы, в большинстве своем, практикой либо не занимались вовсе, либо знали о ней крайне мало. Для них был важен не ритм, а рифма, важна не внутренняя связность, а внешняя соразмерность. Никто не мог объяснить, зачем они пишут стихи на Искаженном. Наверное, прежде всего потому, что это было дьявольски сложно. Во- вторых, потому, что в самом языке колдунов заключена какая-то тайна. Сингайлы тянулись к ней, хотели постигнуть и превзойти... но в результате – только опошляли язык колдунов. Наблюдавшие их собрания рассказывали, как они с важным видом произносят всякую тарабарщину, несут невразумительную чушь, наполняющую сердца непосвященных мистическим трепетом и заставляющую профессиональных магов в отчаянье хвататься за голову. У сингайлов был свой собственный интеллектуальный мирок, своя элитарная культура, свой язык и свои ценности, не понятные никому за пределами их круга.
...Эдрик не поддержал ее веселья.
– Зря, – сказал он. – Идиотское развлечение.
