времени реализовать сатанинский замысел у начмеда было достаточно. Ему понравилась легенда о Каштанке…
— И где же талончик?
— Пропал, конечно! — с издевкой крикнул Хомский. — Потом, когда вокруг началась суета. И мне понятно, в чьем кармане он пропал. Зобов пришел в пустынный коридор, и там…
Они не заметили за беседой, как добрались до места. Академия молча раскинулась перед ними, неприступная и негостеприимная.
— И там… — в ужасе прошептал впечатлительный Иван Павлович.
— Да, там… — задумчиво проговорил Хомский. — Он умер, уверенный, что видит свою собаку-волка. Он бежал от нее… Что там было такое — именно это нам сейчас и предстоит выяснить. Вы уже слышите этот странный лай собак? Не слышите? Вот это и странно: они не лают… Их нету здесь…
8
Да, было на что посмотреть в холодном и величественном вестибюле Академии. В нем не было ни малейшего сходства ни с самой 'Чеховкой' — невзирая даже на памятник-фонтан собаке Каштанке, который там подумывали установить в память о легенде на федеральные деньги — ни с ее отделом кадров. Огромное, пустынное, каменное пространство-мешок, где эхо караулит повсюду; входные ворота ада, куда не заходят, имея в сердце надежду. Широкая лестница уходила вверх, и только там, на крохотном пятачке, теплилась жизнь: стояла будка привратника-ключника, и тот склонился над чаем и журналом посещений, вооруженный пистолетом, свистком и бронированным стеклом.
Ватников и Хомский стояли внизу, ощущая себя ничтожными астероидами в глубинах недружественной вселенной — не сюда ли проваливались они после капельницы, не здесь ли скитались их неприкаянные души?
Давила лестница, давил потолок, давили в спину дубовые двери в полтора человеческих роста, а плиточно-мозаичный пол не принимал и отталкивал, гнал, понуждая скользить под взглядами маслянисто- черных людей с восковыми лицами — с исполинских портретов, среди которых все были одинаковы и едва ли не святы: Сеченов, Бехтерев, Павлов, Мудров, Пирогов и Луи Пастер. Это была страшная, препарирующая святость, наводившая на мысли об ужасных саквояжах и чемоданчиках со щипцами и крючьями, о скорбных тазах с нагретой водой, клистирах, полотенцах и почему-то — об усатых дореволюционных акробатах в полосатых трико, которые демонстрировали мускулы с афиш и последних страниц газет.
Иван Павлович устал от путешествия, но негде было присесть; Хомский шнырял по вестибюлю и хмурился.
— Мы не пойдем к вахтеру, — постановил он наконец. — Я говорил, что здесь нету собак — я ошибся… такая собака сидит, и это не просто пес, это цербер…
По опыту Ватников знал, что всякая напыщенность имеет свою изнанку.
— Надо искать, — сказал он просто. — Черный ход, заднюю дверь… Не ходят же здесь санитары, а ведь как-то они проникают в стационар…
Поскольку он был абсолютно разумен в своем рассуждении, такой ход нашли уже через десять минут. Отвратительная, будто измазанная вековой сажей лестница, вывела их сначала в один коридор, потом — в другой. Навстречу стали попадаться люди: в халатах и без халатов, в пижамах, костюмах, с бумагами, с костылями…
— Нам надо найти кого-нибудь мелкого и злого, но информированного, — посоветовал Хомский. — Спросите, дорогой доктор, где тут у них оперативная хирургия, а там поглядим.
Кафедра оперативной хирургии, что выяснилось довольно скоро, располагалась в другом корпусе за номером восемнадцать. Он, к счастью, стоял во дворе напротив, и не было надобности в его поисках миновать пятый, десятый, двенадцатый и так далее. Внутри товарищам продолжало везти: они наткнулись на словоохотливую уборщицу, которую покорили тем, что Ватников аккуратно перешагнул через свежую расстеленную тряпку и попросил тапочки.
Старуха расцвела, хотя и напустила на себя грозный вид.
Она буркнула, что тапочки в гардеробе, но можно пройти и так, потому что все едино насрут.
— Вы дамский угодник, доктор, — игриво заметил Хомский. — Не подумать ли вам о женитьбе? Шучу, мой друг — я не переношу женщин. Они вздорны и мешают воспринимать логику боярышника и овсянки…
— Мы, собственно, и не на саму оперативную, — приветливо молвил Ватников, — мы ищем одного человека, он тут заведует. Его фамилия — д'Арсонваль.
— Ну и ищите себе, — проворчала старуха, разглаживая складки на тряпке. — Сто лет будете искать. Его здесь давно нет, уволился. Его уволили — ушли, вы понимаете?
Иван Павлович изобразил несказанное изумление:
— Ушли? Но за что же? Как такое возможно?
— Да за то же, за что и всех. Оргии устраивал с девками, а с виду приличный человек. И опыты ставил зверские… тошнило даже наших докторов. Приманивал собак, развел их целое стадо, тренировался на них — и не только со студентами, а и в одиночку. Ему, видите ли, нравилось скотину истязать… От него остался музей — страх берет, какие уроды… Но собаки его любили — за ним и сбежали, небось, где он там сейчас обретается…
— Музей? — Ватников вцепился в это слово мертвой хваткой. — А можно нам посмотреть хоть на музей?
— Кому это — нам? — впервые удивилась уборщица. — Кто это — мы?
— Это я ради шутки, — Иван Павлович выстроил реверанс. — Я один. Посмотрите — со мной никого нет.
— Я и вижу, что никого — слепая, что ли? Пойдемте, — она загремела ведром и пошла прочь. Ватников тигром последовал за ней. Хомский бесшумно шел рядом, кутаясь в кофту.
Старуха привела их в кабинет, каких миллионы: во всех институтах, в любом университете существует такой кабинет с дверью без ручки, с дырой на месте замочной скважины, но странным образом запертый и никогда не используемый. Проводница, однако, завела в отверстие некий предмет, напоминающий фомку, и дверь отворилась. Внутри царил удушливый полумрак; шторы были задернуты, воняло формалином и какими-то другими лекарствами. Это был склеп, тихое место, но визги и вой как будто последовали сюда с операционного стола, впитались в стены, замерли на потолке, запутались в паутине.
— Лампочка перегорела, — посетовала уборщица. — Но и без нее видно. Ишь, душегуб, нехристь…
Она вышла. Ватников и Хомский медленно двинулись к застекленным шкафам красного дерева. На полках стояли старые, мутные банки, жидкое содержимое которых имело оттенки от ядовито-оранжевого до грязно-коричневого; иногда попадалось угольно-черное и мертвенно-бледное.
9
— Это какая-то дьявольщина, Ватников, — Хомский вцепился в руку Ивана Павловича, и тот на мгновение почувствовал стороннее прикосновение.
В отличие от Хомского, Ватников бывал в анатомических музеях, где видел анатомию нормальную и анатомию патологическую: людей. Сросшихся уродцев, скрюченных анацефалов — с выпученными глазами и лишенных лба; попадались ему и совершенные зародыши на стадии млекопитающих, рыб и просто какой- то плесени, биомассы; не привыкать ему было и к пуповинам, свернутым на манер пожарного шланга — но то были все-таки люди, печальные и наглядные примеры для обучения жизни вообще, плоды разгульной и
