отлично, что у Нины есть горшок, иначе с пацаном была бы проблема.
На ужин была перловка, шрапнель, как называли ее в армии из-за специфических свойств (тут перловка уступала разве гороху). Старшина Колбаковский неизвестно с чего лично раскладывал кашу с кружочками колбасы; Нине наложил в отдельную миску, пацану — в отдельную: ему, как я заметил, больше колбаски, меньше шрапнели. Хлопчик рубанул вовсю, жмурился от удовольствия, облизывал ложку и пальцы. Мать внушала:
— Нельзя облизывать. Это некрасиво.
— Ничо, — сказал Кулагин. — По скусу пришлось, это заглавное.
К чаю Нине и пацану подложили сахару столько, что она растерялась: куда его? Я поморщился: забота, гостеприимство хороши в меру. Но Гоша начал хрумкать кусок за куском, и сахару поубавилось.
После ужина Гошу сморило, и Нина уложила его за плащпалаткой. Посидела с ним, затем вышла к столу. Потеснились, дали ей местечко. Молчали. В приоткрытую дверь всасывало вечернюю свежесть, запах хвои и влаги. В проеме мгновенно возникали и исчезали дорожные огни, и 'летучая мышь' на стояке мгновенно то меркла, то разгоралась. У фонаря кружились бабочки, мошкара, изнемогая, падали на пол. По-собачьи повизгивала доска в обшивке вагона. Раньше этого звука не было. Или нэ примечал? Это деревянное повизгивание будит беспокойство, тоску и еще что-то.
На Нине была кремовая крепдешиновая блузка, которую буравили маленькие острые груди. Стараясь не смотреть на груди, я смотрел на них, на тоненькую, слабую шею с детской ложбинкой сзади, на худые нервные пальцы — на безымянном был перстенек. А где обручальное кольцо? Хотя извиняюсь: у нас, помимо стариков, не принято носить обручальных колец, за границей носят: золотые, серебряные, оловянные — в зависимости от достатка. Под Рославлем, помню, захватили в плен обер-ефрейтора, у него в ранце был узелок с золотыми кольцами, штук десять, — снимал с убитых товарищей. Когда из ранца выуживали этот узелок, немец чуть не упал в обморок. Ну, это я так, к слову.
Хочу отвлечься от Нины и от того, что нужно разговаривать.
Она была смущена, стремясь не показать этого. Смесь независимости, непринужденности с робостью, со скованностью. То постучит ноготками по столу и усмехнется, то отодвинется от сидящего рядом, подогнет ноги. То просветлеет, то нахмурится.
То раскроет рот, чтобы произнести фразу, то сомкнет, не произнеся и словечка.
Ефрейтор Свиридов закурил, но Логачеев прикрикнул на него;
— Задымил, паровоз! Мальчишку задушишь. Валяй дымить к дверям.
— Пардон, — сказал Свиридов и беспрекословно направился к двери.
— Да что вы, не беспокойтесь, ничего с ним не случится, — сказала Нина, покраснев.
— Как ничего? — веско проговорил старшина. — У мальчонки легкие не привыкшие к вашему зелью. Слушать всем: курить либо выходи на остановке, либо у дверей! Правильно, товарищ лейтенант?
— Вдвойне правильно, — сказал я. — Ибо и наша дама, по моим наблюдениям, не курит. Да, Ниночка?
— Упаси боже! — Она всплеснула оголенными по плечи руками, а у меня засвербпло — курнуть. Встал, пошел к двери.
Выпуская дымок, затягиваясь, спиной осязал взгляд Нины.
Захотелось внезапно повернуться и поймать его. И я внезапно обернулся. Нина глядела на Колбаковского, который ей что-то говорил. Черт! Несерьезная, мальчишечья досада заставила меня повременить с возвращением к столу. Я выдымил вторую папиросу и лишь после этого сел за стол. Там уже вязался неторопкий, вялый разговор.
— Значится, папашу схоронила? — говорил Логачеев. — С чего JK8 ЭТО ОН?
— Умер от ран. Почитай, всю войну прошел, — отвечала Нана, — А что ж так? — спросил Логачеев. — Ты в Чите, он в Новосибирске?
— Мама у меня умерла в сороковом году, — сказала Нина, — Отец женился вторично и уехал в Новосибирск. А я осталась у тетки, — История, — сказал Кулагин, отворачиваясь от насупившейся, поугрюмевшей Нины.
Снова молчали, и снова вязался неторопливый разговор.
— Ты вот скажи мне, дочка, — говорил старшина Колбаковскяй, — как Чита поживает?
— Да как всегда, — отвечала Нина.
— А большой город? — спросил Симоненко.
— Не очень, тысяч сто населения.
— А вот ты скажи, дочка, — чувствуется, что Колбаковскому приятно так называть Нину (хотя какая она ему дочка: ей двадцать три, ему лет тридцать пять), — скажи, дочка: как в Чите, ежели идут сильные дожди. Большой остров заливает?
Нина оживилась, с удивлением спросила:
— Вы бывали в Чите?
— Доводилось. — Колбаковский доволен, что растормошил ее, подмигивает безадресно, разъясняет всем сразу: — В Чите нету стоков для дождевой воды, она прет с сопок по улицам, а Большой остров в низинке, вот его и затопляет.
Похоже, Колбаковский рад, что может сообщить об отсутствии стоков, а Нина огорчена, что эти сведения не в пользу ее города, А Колбаковский подзуживал:
— Чита! Чп та, чи не та. Есть Чикаго, а есть Читаго. Чита город областной, для народа он пужпой… Как не надсмехаются над ней, бедняжкой!
Нина на подзуживание не поддалась. Спокойно, как бы растолковывая непонятливому собеседнику, она сказала старшине:
— Некоторые военные не жалуют Читу и вообще Забайкалье.
Из тех, которые там служат. Наверное, жалеют, что не стоят в России или где-нибудь в благословенных краях — Грузии, Молдавии, Украине. Там-то и климат поласковей, и с продуктами посытней. Рвутся туда душой. Поэтому Чита для них — пыльная, серая, забытая богом, они называют ее всесоюзной гауптвахтой.
Остроумно? Я не нахожу.
— Строгая ты, дочка, — сказал Колбаковскпн. — А как там поживает маньчжурская ветка?
— Как всегда.
Кулагин спросил:
— Что это — маньчжурская ветка?
— Это ответвление от железной дороги в сторону города Маньчжурия.
— Китайский город, — уточнил Колбаковский.
— Да, китайский. От него начинается КВЖД.
— А это с чем едят? — спросил Логачеев.
— КВЖД — Китайско-Восточная железная дорога.
— Мерси за справки, — сказал Свиридов, хотя вопросы задавал не он.
— Не стоит благодарности. А вам, старшина, скажу откровенно: человек я не пришлый, коренной, поэтому люблю Забайкалье и Читу.
— Да я что? Я так, — с улыбкой сказал Колбаковский. — Читинский патриотизм нам знаком. Значит, ты чалдопка?
— Конечно.
— Чалдонами да гуранами кличут местных жителей, коренных забайкальцев, — не без важности пояснил Колбаковский высокому собранию. — А вообще-то гуран — это дикий козел. Между прочим, в Забайкалье живут русские, буряты, эвенки, якуты, много смешанных браков.
— И я от смешанного, — сказала Нина. — Отец русский, мать бурятка.
— Надо же! — удивился Симоненко. — Потому и смахиваешь на китайку. А в паспорте как пишешься?
— Русская, — сказала Нина.
— Законно, — сказал Свиридов. — А Чита лучше Иркутска?
— Ну, это извечный спор! Кому Иркутск больше нравится, а мне — Чита. Иркутск чем берет? Ангарой. А так — старинный купеческий город с переулками да закоулками. А Чита спланирована вроде Ленинграда —
