были ему действительно благодарны, услышав наконец иную мелодию, чем привычные для них фашистские гимны. Шутливо, но не без гордости он называл эту свою поездку в дучеву Италию 'гусарским налетом'. Он радовался, что после испытанного им длительного чувства 'хромоты', неспособности думать и бегства от людей к нему вернулось желание работать и что он после биографического произведения возьмется снова за роман, 'прерванный на время депрессивного периода'. 'Депрессивные книги в наши дни я считаю моральным преступлением', - писал он, и ту же мысль в том же бодром, радостном письме выражал еще так: 'Быть слабым в такое время, которое требует всего человека, - это мука'.
Письмо это писалось весной 1932 года. Летом я получил другое письмо уже не в Швейцарии, а в Германии. И замечательно, опять повторилось почти слово в слово то же восклицание: 'Оставайтесь, будьте совсем здоровы! Время слишком важное, чтобы быть больным или усталым!' Он не отрывался от работы, и осенью прилетела одна из его открыток, брошенных в почтовый ящик мимоходом: 'Вы еще здесь? Я хочу Вам прислать свою новую книгу!'
Тогда уже бушевало разгоравшееся наступление гитлеровцев на германский народ. Через несколько месяцев Гитлер зажег рейхстаг. Толпа человекоподобных взяла огонь позора с этого костра, разбежалась дымящимися факелами по Германии, и во всех ее городах поднялось к небу пламя, уничтожавшее 'европейский дух', о котором наряду со многими писателями говорил Стефан Цвейг. Его книги были сожжены.
Далее с ним совершилось то, что стало судьбой передовой интеллигенции всего континентального Запада. Цвейг должен был покинуть свой Зальцбург: у ворот любимого города стоял волосатый призрак, поднявшийся из соседнего Мюнхена. С посохом беглеца Цвейг стал переходить из одной земли в другую. Волосатый призрак шел за ним. Вскоре фашизм мог торжествовать: вспыхнул самый зловещий из костров, раздутых Гитлером, - костер мировой войны. Его зарево преследовало Цвейга, куда бы он ни уходил, - у берегов Малой Азии, на Британских островах, в бесконечно далекой Бразилии. Земной шар превратился в огненную планету.
Где, где мог бы прорвать беглец кольцо смрадного пламени? Куда, куда мог бы привести Цвейга сломанный посох Агасфера?
У меня есть два замечательных письма Цвейга, присланных им еще до прихода к власти гитлеровцев. Одно из них было опубликовано, другое он прислал не для печати, и оно еще лучше, еще откровеннее выразило взгляды писателя на вопрос, которому посвящалась переписка, - вопрос о возможности новой войны.
В первом письме Цвейг называл себя 'идейным учеником Уолта Уитмена и Верхарна' и заявлял, что 'в молодости считал оптимизм своей священной обязанностью'. Теперь он отвергал оптимизм. Но, даже отвергая его, он 'рассматривал Россию в военном отношении совершенно вне опасности'. 'Будьте уверены, дорогой Федин, что, несмотря на безразличие интеллигенции, несмотря на ослепление широких масс, в тот момент, когда будет сделана попытка превратить хозяйственный кризис Европы в войну против России или против какого-нибудь другого государства, у многих из тех, кто теперь еще молчит, проснется совесть, и не так-то просто удастся безрассудствовать господам, как это было в 1914 году, когда (о чем недавно рассказал в своих мемуарах князь Бюлов) граф Берхтольд, 'улыбаясь', сообщил, что сербов-то воевать принудят'.
Во втором письме Цвейг высказался почти декларативно. 'Откровенно говоря, я совсем не верю в империалистическую войну'. Он приводил пять доводов в обоснование этой мысли. Он считал, во-первых, что ни одна европейская страна уже не может быть настолько уверена в своих рабочих, чтобы вести длительную войну. Во-вторых, по его мнению, Россию ограждало от войны то обстоятельство, что европейские народы гораздо больше ненавидят друг друга, чем своего социального противника. В-третьих, он находил, что никак нельзя было бы оправдать военное выступление в глазах европейского населения, которому целое десятилетие подряд внушали, что Россия стоит перед непосредственной катастрофой. 'Сами империалистические государства создали себе тяжелую ситуацию непрерывным лганьем о предстоящем падении России'. Следующим доводом Цвейг приводил хозяйственные отношения, которые 'ныне настолько отчаянны, что общественность наконец снова начинает понимать, какие чудовищные материальные опустошения несет война'. И последнее: 'У всех нас, интеллигентов, налицо более высокая форма решимости, чем в 1914 году. Мы не дали бы себя захватить врасплох столь жалкими и безоружными'.
С убеждением, что война невозможна, Стефан Цвейг вступал в эпоху, содержанием которой была открытая подготовка войны. Фашизм рвался к власти, чтобы заставить Германию взять реванш и ограбить весь мир. С каждым годом очевиднее становилась неизбежность всеобщего кровопролития... И какие горестные разочарования преследовали Цвейга на каждом шагу! Вероятно, он уже видел свои заблуждения, когда, перед приходом к власти Гитлера, писал, что быть слабым в такое время - мука.
Он испытал эту муку. Он оказался в числе европейцев, сброшенных с дороги событий и убедившихся, что долгие годы после первой мировой войны были прожиты в иллюзиях. Не в оптимизме Уитмена и Верхарна тут дело. Оптимизм, как вера в человека, в его будущее, оптимизм, каким был он у великого американца Уитмена, является плодом жизненной силы, а не слабости. Такой оптимизм чувствуется в жесте, с каким человек подымает над своей головой знамя борьбы. Оптимизм - не благодушие. Наоборот, это трезвость, помогающая отличать как близкие, так и отдаленные препятствия и ломать их в борьбе.
Среди европейской интеллигенции был очень распространен тип человека, уверенного, что испытания войны 1914-1918 годов раз навсегда образумили человечество и новые военные замыслы обречены самой историей на провал. Эту уверенность европейские 'оптимисты' считали своим оружием. Они надеялись вынуть оружие из ножен, если будет нужда. Когда же перед ними возник волосатый призрак гитлеровца и они попробовали схватить красивую рукоять своего меча, они обнаружили, что ножны были пусты. Уверенность в безопасности сделала этих людей бессильными перед угрозой войны.
Стефан Цвейг был характером близок к такой интеллигенции. Он был антифашистом по складу мышления, по убеждениям, по всему чувству художника. Он был гуманистом в понимании девятнадцатого века и стремился уберечь свой гуманизм в неприкосновенности от века двадцатого. Война как средство для достижения цели была противна ему. Он не допускал, что 1914 год повторится. И он дожил до наших дней. И год, когда война подошла к берегам Америки, стал его последним годом, его 'роковым мгновением'.
Воображение противится присоединить к трагической веренице жертв войны имя Стефана Цвейга. Я помню, как звучало это имя в писательской среде у нас и на Западе. Помню, как первым написал мне о нем изумительно чуткий ко всему талантливому Горький: 'Очень рекомендую Вам изданную 'Временем' книжку Стефана Цвейга. 'Смятение чувств' - замечательная вещь! Прочитайте. Этот писатель растет богатырски и способен дать великолепнейшие вещи'.
Цвейг и дал великолепнейшие вещи. Тем более жаль этого художника, этого европейца с ног до головы, с его блеском, с его ошибками, с его поучительной драмой.
1942
ВЧЕРАШНИЙ МИР
Воспоминания европейца
Такими время встретим мы,
какими нас оно застигнет.
Шекспир. Цимбелин
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я никогда не придавал своей персоне столь большого значения, чтобы впасть в соблазн рассказывать другим историю моей жизни. Много должно было произойти - намного больше, чем обычно выпадает на долю одного лишь поколения, - событий, испытаний и катастроф, прежде чем я нашел в себе
