медленно подышала ртом, прислушиваясь к заполошным ударам сердца. — Чем ты можешь помочь? У тебя же нет знакомых в московской клинике… А у кого есть — тот дома не ночует. Черт бы их всех…
— Завтра, — сказал Николай, поднимаясь и настойчиво поднимая ее на ноги. — Все сделаешь завтра, с утра дозвонишься. Иди-ка поспи, а то ноги не держат уже. Если и сама разболеешься, то Ане от этого лучше не станет. Отдохни, утро вечера мудренее. Ничего, все образуется…
Тамара молча слушала его успокаивающее бормотание и с вялым раздражением думала: что образуется? Ничего никогда не образовывалось само собой. Всю жизнь она тратила чертову уйму сил, времени и нервов, чтобы что-то образовывалось. Муж не умел этого, он никогда ничего не добивался, не зарабатывал, не дожидался, для него и правда все как-то само собой образовывалось… Впрочем, Тамара понимала, что сейчас она наверняка несправедлива. А справедливой не может быть от страха, растерянности и цепенящей усталости. Если она поспит, то у нее будут силы на то, чтобы все образовалось как надо.
Под утро ей все-таки удалось уснуть, но лучше бы не удавалось — тут же стал сниться какой-то удушающий кошмар… Больничный коридор с облупленным линолеумом, запах хлорки, замазанные белилами стекла в расхлябанных дверях, хмурое лицо санитарки в очень грязном халате, врач в зеленом комбинезоне, бахилах и шапочке… Все, от самой последней царапины на дверном косяке, плохо перекрашенной пряди волос из-под косынки санитарки, до мятой пачки сигарет в руках врача, — все было очень реально и будто знакомо, будто она уже видела все это наяву, и боялась этого, потому что в этом была беда. Но еще больше она боялась того, что говорил врач, отводя глаза и вертя в очень белых пальцах с обстриженными под корень ногтями мятую пачку сигарет. Это было так страшно, что Тамара торопливо проснулась, стараясь поскорее забыть его слова. Она лежала, боясь пошевелиться, и уговаривала себя: это был сон, только сон, разве можно верить снам? Ведь она уже давно научилась забывать плохие сны, поливать их новокаином, не обращать внимания на странную реалистичность деталей… И на слова хирурга не надо обращать внимание. Не мог ничего хирург говорить о том, как прошла операция. Операции еще не было. Может быть, этого хирурга вообще в природе нет. Может быть, у них не хирурги, а одни хирургини. Не надо помнить сны, не надо бояться, не надо вообще об этом думать. Эх, не надо было засыпать… Она глянула на светящийся в предутреннем полумраке циферблат будильника и огорчилась: выходит, она спала меньше часа! Разве можно отдохнуть за такое время? Зато, оказывается, можно насмотреться всяких гадостей…
Три часа она просидела на жестком кухонном диванчике, держа на коленях телефон и не отрывая взгляда от настенных часов. Без пятнадцати девять не выдержала, набрала его рабочий номер. Длинные гудки. Десять длинных гудков. Двадцать длинных гудков. Тридцать… Да что же это такое? Он всегда приходит почти за полчаса до начала рабочего дня! Если только не в командировке, но сейчас он не в командировке, Ленка вчера специально узнавала! Тамара опять набрала номер. Пять длинных гудков, десять, одиннадцать, двенадцать…
— Слушаю! — сказал энергичный голос, который показался ей незнакомым, поэтому она растерянно промолчала. — Алло! Говорите! Алло! Я вас не слышу…
— Евгений Павлович? — неуверенно сказала она. — Надо же, не узнала… Доброе утро.
— Доброе утро, — помолчав, ответил он тоже несколько неуверенно. — И я тебя не сразу узнал. К чему бы это, а? Не иначе — разбогатеем. Хотя ты, наверное, уже и так…
— Евгений Павлович, у меня проблема. — Она очень старалась говорить спокойно, неторопливо, тщательно артикулируя каждое слово, но голос дрогнул, смялся, и она замолчала, боясь заплакать и ожидая спасительного новокаинового окаменения.
— У тебя проблемы? — с подчеркнутым изумлением весело откликнулся он. — Это какие же проблемы могут быть у тебя?! Не надо меня пугать. Если какие-то проблемы могут возникать даже у тебя, — значит, мир катится в пропасть.
— Анна болеет…
Он замолчал, и она молчала, ожидая его реакции, вопроса какого-нибудь, выражения сочувствия, что ли… Ничего такого не было, было только молчание, и этому молчанию Тамара сжато рассказала про Анну, и у этого молчания спросила о той московской клинике, где лечат без операции и где у него есть друг или даже родня, которые могут помочь попасть туда без очереди… Если это невозможно, то хотя бы адрес… Где эта клиника? Как она называется? Она сама съездит, она договорится, если нужны деньги — не проблема, она достанет любые деньги, пусть он только скажет адрес!
Она перевела дух, чувствуя, что сжатого изложения не получается, еще чуть-чуть — и получится откровенная истерика, которая никому не может понравиться. Недаром, наверное, он так долго молчит.
— Я адреса не помню, — наконец сказал Евгений. — И друзей у меня там никаких нет. Так, случайный знакомый один был когда-то, но я даже не знаю, работает он там до сих пор или нет. Но я попробую что- нибудь узнать. Ты дня через три-четыре позвони. Сейчас я очень занят, а дня через три-четыре постараюсь этот вопрос решить. Или через неделю.
Тамара осторожно положила трубку и долго сидела, боясь пошевелиться. Наверное, потребовалась бы целая бочка новокаина, чтобы заглушить эту боль. Целое море новокаина. Нырнуть в море новокаина, утонуть в нем — и тогда не будет так больно и так страшно.
В кухню заглянул Николай, глянул на телефон, который так и стоял у нее на коленях, спросил осторожно:
— Ты сегодня на работу не пойдешь?
— Попозже, — вяло отозвалась она. — А ты?
— У меня же отпуск. Забыла? — Николай прошел к плите, поставил чайник на огонь, полез в холодильник.
— Забыла, — равнодушно сказала она.
— Я специально отпуск взял сейчас, — не-торопливо говорил Николай, выставляя на стол чашки и тарелки. — Если Аню в больницу положат — ты на два фронта разрываться начнешь. Так я чем-то помогу, пока отпуск… Может, и ты возьмешь? Хотя бы несколько дней. У Ани до больницы еще больше недели, у Натуськи каникулы… Пожили бы все вместе хоть несколько дней. Отдохнули бы. Погода не очень, а то и за город можно. Ну, ничего, можно и в городе что-нибудь придумать. Театр там, или выставка какая… Анин Олег послезавтра приезжает, у него машина, он нас покатает где-нибудь… Том, поставь телефон на место. Зачем он тебе?
— Незачем, — так же равнодушно согласилась она, неловко шевельнувшись. Телефон грохнулся, и она безучастно смотрела, как Николай подбирает с пола развалившийся на части аппарат и все еще пиликающую трубку.
— Черт с ним, — приговаривал он, выдергивая шнур из розетки и складывая осколки в мусорное ведро. — Бьется — это к счастью. К тому же его давно пора заменить. Сколько он у нас? Лет двадцать? Двадцать пять? Ну все, успокойся. Девочки уже встали. Ждут, когда мы их завтракать позовем. Давайте-ка все вместе посидим, поговорим, поедим, подумаем, чем потом займемся.
Она боролась с глухим раздражением, которое вызывало сейчас абсолютно все, — и его не очень умелая хозяйственная возня, и этот успокаивающий тон, и нескончаемый поток слов, каких-то бессмысленных, необязательных, неуместных слов… Он за всю жизнь, кажется, столько не говорил. Вот и молчал бы дальше. У него это хорошо получается. А то надо же такое выдать: подумаем, чем потом займемся! О чем тут думать?! Как будто у нее есть выбор. Как будто ей можно заниматься хоть чем-нибудь, кроме Анны… Кроме болезни Анны.
— Привет, — весело сказала Анна, входя в кухню. — Чего это вы нас не зовете? Сами все съели? Нет? Это хорошо. А то ужас как кушать хочется!
Тамара смотрела на дочь и чувствовала, как в душе тает страх, как успокаивается сердце и светлеет в голове. Анна совершенно не была похожа на больную. Разве могут болеть такие юные, красивые, румяные, ясноглазые, веселые? Все будет хорошо, все обойдется, может быть, это вообще какая-нибудь ошибка, врачи чего-то не поняли, перепутали, с ними это бывает… Она, Тамара, сама тому живой пример! Вполне живой, живой-здоровый, а ведь ей тоже не так уж давно ставили поганый диагноз. Все врачи, кроме той молоденькой девчонки, которая в силу своей молодости нахально не соглашалась с мнением признанных авторитетов, дай Бог ей здоровья. Надо ей Анну показать, вот что надо сделать.
— А давайте мы в столовую переползем, а? — весело говорила Анна, непринужденно отбирая у матери только что прикуренную сигарету и безжалостно ломая ее в пепельнице. — А то тут некоторые
