Долгие беседы в ожидании счастливой смерти

_________________________

В мелочах семья подчинилась й. Но именно — в мелочах. Как и он, все они не отмечают дни рождения, не признают праздников… («В Новый год мы ложимся спать как обычно, не позже и не раньше, — говорит мне доктор Сидерайте. — Елка? Это бы всех нас удивило»).

Может быть, я забыл еще что-то? Во всем остальном его жена, дочь и сын остались такими, какими вылепил их Господь Бог.

_________________________

6 января 94 г. Я невольно восхищаюсь доктором Сидерайте. й чувствует это и… ревнует. Улыбаюсь, так как понимаю причину ревности. Он хочет поглотить мое внимание полностью, целиком. Впрочем, еще больше он ревнует доктора Сидерайте к ее работе.

В пятидесятые годы, вскоре после того, как жена окончила медицинский факультет, й требует:

— Брось свою поликлинику! Ты будешь служить в «Пяргале». Будешь в курсе всех моих проблем. И — целый день у меня перед глазами.

Она отказывается. В душе й долго живет обида: неужели не понимает, что так было бы лучше для всех?

Годы идут, обиды накапливаются.

По-прежнему й раздражает то, что после свадьбы она не стала менять свою фамилию. («Сказала, что будто бы много хлопот с документами, но ведь это — ерунда»).

Однако больше всего колет другое — в течение десятилетий о нем говорят: «Муж того самого врача…»

_____________________________

Со временем кое-что меняется. Иногда, принимая за жену важное решение, й словно не замечает (а может быть, все же догадывается?): решение уже принято. Ею самой.

Своеобразную новеллу на эту тему рассказывает доктор Сидерайте.

Однажды, в шестидесятые годы, й пригласил жену и ее брата, приехавшего из Каунаса, в ресторан «Неринга». Ужин. Шампанское. й торжественно объявляет: «Я решил, что ты, Шейнеле, с завтрашнего дня будешь делать кандидатскую диссертацию». А она уже давно вела научную работу. И успешно выступала на конференциях. И даже публиковала результаты своих исследований

_______________________________

3 декабря 94 г. Характер его труден? Неудобен? Колюч? Нет, все эти определения не точны — они не учитывают «сверхзадачу» конкретной человеческой жизни (воспользуюсь уместным здесь термином Станиславского). й повторяет:

— В семье должна быть только одна цель. И все должны следовать только этой цели…

Сам он, конечно, следует.

______________________________

6 апреля 95 г. Название книги Виктора Шкловского «Энергия заблуждения» звучит как формула бытия. й живет этой энергией. Здесь тоже — тайна его молодости. Он всегда находится в процессе становления, развития — даже «переделывая» близких, ошибаясь, он все еще торопится к самому себе.

Герой и автор

Мы по-прежнему говорим о его смерти. Конечно, говорит в основном й.

— Что ж, событие это само собой разумеющееся и — приближающееся.

Я не соглашаюсь, но и не опровергаю его, как предписывают «правила хорошего тона». Это сразу разрушит характер наших бесед, их особый строй — без фальши.

Часто й говорит о смерти в связи с моей работой:

— Когда умру, вы легко напишете свою книгу. Мой портрет приобретет четкость, определенность. Все сразу встанет на свои места…

______________________

К истории наших отношений с й. Может быть, самое главное: я давно полюбил то, что он не сумел в себе осуществить.

_____________________

10 декабря 91 г. Несмотря на его приверженность христианству, й скучно размышлять о морали. И, наверное, это единственное, что разделяет нас. Очень четко й выразил свою мысль сегодня:

— Мне кажется, художник не думает о нравственном начале… его интересует только психология.

Я уточняю: если мы говорим о «пространстве» литературного произведения, это так. Но если речь о пространстве «живой жизни» — как обойтись без морали? Как не заблудиться без нее в сумерках одинокой дороги?

й молчит. Не сомневаюсь: он не согласен со мной.

_____________________

й не может отказаться от своей привычки изучать всех вокруг себя. Я, конечно, не исключение из правила.

Уклоняюсь, сопротивляюсь. Не хочу, чтобы мы отвлекались от нашей задачи. Она вовсе не одномоментна — не может ограничиться даже серией интервью.

Я не исключение из правила и в другом. й пытается — с самыми добрыми намерениями — «переделать» меня. Ему почему-то кажется: я ломаю свою жизнь. Причем ломаю резко, решительно. Он пробует понять: зачем? Хочет, наверное, чтобы я не повторил его ошибок. А главное — он не видит логики в моих решениях и поступках.

— Вы в Литве пять лет? — спрашивает й. — У ж е пять лет…

Он что-то мысленно взвешивает, сопоставляет:

— Сколько у вас вышло книг до переезда сюда? Четырнадцать? Для эссеиста и литературоведа — немало.

й продолжает свои расчеты. Видимо, ему легче размышлять обо мне, соизмеряя мой путь со своим. Между нами разница в возрасте — тридцать семь лет, я гожусь ему в сыновья, но й думает как раз не об этом… О чем же? О линии творческой судьбы — главной линии в жизни любого литератора. Куда выведет она меня? й умеет взглянуть на ситуацию с безжалостной ясностью:

— Вы были благополучным преподавателем вуза, много публиковались. И вдруг — бросили все. Россию! А ведь вы связаны с ней рождением, культурой, языком…