имеет в виду К. А.
— Слушай, чувак, расслабься. Зачем он тебе так срочно понадобился? Ты что, обрюхатил колбасную принцессу?
Вид Леона сразу рассеивал любые сомнения в том, стоит ли бросать наркотики. Закашлявшись, он протянул Никсу раскуренный косяк и вопросительно поднял брови, но тот покачал головой.
— Ну, не хочешь, как хочешь, чувак. — Леон выпустил струйку дыма через сухие губы. — Но это лучше, чем та дрянь, которой закидываешься ты.
Позднее в тот же день Нив тайком позвонила Ундине. Та едва не пропустила звонок, потому что не узнала определившегося номера.
— Я звоню с гребаного платного телефона, — заявила Нив, радостная и взбешенная одновременно. — Мы на автозаправке, на полпути между каким-то глухим городишкой и чертовой гостиницей. Я ненавижу мелкие гостиницы. Все эти кружавчики! А мой папаша-неудачник конфисковал у меня сотовый. Говорит, нам нужно время для «укрепления семейных отношений», но я знаю: он не хочет, чтобы я звонила Блику.
Ундина выдохнула.
— Никс сказал, что копы уже сели Блику на хвост.
— Да, — проворковала Нив едва ли не мечтательным тоном, и это очень не понравилось Ундине.
— Нив, — самым своим строгим голосом заговорила она. — Тим Бликер — ничтожество. Его надо избегать, дорогая моя. Надо из-бе-гать.
Нив рассмеялась, легко и звонко.
— Ой, он словно заблудившийся щенок, слоняется вокруг «Крака» и ко всем пристает с вопросами, где будет проходить «Кольцо огня». Ему просто нужен кто-нибудь, чтобы вывести его порезвиться.
— Все, что он хочет, — это толкнуть «пыльцу» тысячам экзальтированных фанатов «Флейма».
Теперь на линии воцарилась тишина, а потом Нив что-то прошептала.
— Что ты сказала?
— И меня, — повторила тихо Нив. — Еще он хочет меня. — И затем раздраженно, громко: — Господи, папа, отойди! Это просто Ундина. Пора бежать, солнце, — сказала она в трубку. — Люблю тебя.
Теперь, когда Нив и К. А. уехали, а Моргана уклонялась от общения, Никс и Ундина оказались целиком предоставлены сами себе. Фил д'Амичи взял Никса в свой магазин на Бернсайд-стрит складским работником, так что в ожидании праздника солнцестояния Никс проводил там целые дни и возвращался домой поздно, когда Ундина уже находилась в постели. Никс, конечно, всегда был одиночкой, но Ундину поражало то, как изменилась она сама. Она всегда была популярна: входя в комнату, полную незнакомцев, она выходила, обзаведясь новой кучей приятелей. Всего несколько недель назад ей приходилось отключать телефон, чтобы звонил не так часто. Теперь, когда телефон звонил — что случалось гораздо реже, — она отвечала, только если это были Ральф или Триш, а мысль пригласить кого-нибудь испить чашечку кофейку, или побродить по магазинам, или посмотреть кино даже не приходила ей в голову. Всем этим занималась раньше какая-то другая девушка, которую тоже звали Ундина, но это была не она. Нынешняя Ундина была домоседкой, занималась уборкой, стряпней — хотя прежде не делала ничего сложнее лапши быстрого приготовления — и проводила долгие часы, ухаживая за клумбами Триш. Садоводство было страстью матери, но Ундина прежде совсем этим не интересовалась. Повсюду в доме валялись журналы и пособия по садоводству, а также разные совочки и грабли, но их она не замечала. Она просто бродила по саду, становилась на колени и голыми руками возилась в земле: тут листик сорвет, там веточку. Она шептала свернувшемуся листочку: «Расти» — и под присмотром Ундины сад Мейсонов начал бурно цвести. Казалось, все растения распускались одновременно, и это почти пугало. Даже когда уходило солнце, цветы не вяли, не жухли и даже не закрывались, и Ундина знала: это потому, что она следит за ними. Однажды ночью, когда Никс еще не вернулся из магазина, она подошла к окну и увидела, как целая армия роз, пионов, ирисов и астр разом повернулась к ней. Потом по ним прошелся ветерок, и они словно поклонились. Ундина почувствовала себя какой-то королевой цветов; она бы рассмеялась, если бы ей не было так жутко.
Она хотела было рассказать Никсу, но не стала. По крайней мере, не вслух. Что они с Никсом могли сказать друг другу такого, чего бы не сказали в своих снах? Ундина не знала, что ей делать со всеми этими обрывочными мыслями, намеками воображения, тончайшими предчувствиями и тем отчетливым беспокойством, которое она ощущала в последнюю неделю. Между работой в саду и на кухне она рисовала и закончила свою первую картину для урока у Инмана; разбор ее работы был назначен на 19 июня. Холст она повесила в спальне, напротив раздвижных дверей шкафа, расстелив под ним бумажные пакеты из магазина д'Амичи, чтобы краска не капала на дубовый пол. Ундина работала интуитивно, руководствуясь чувствами, как и советовал Инман на самом первом занятии.
«Прочувствуйте, что скрывается в вашем сердце, — внушал он, и его карие глаза горели из-под седой шевелюры. — Потом придайте этому форму. — Он дотронулся пальцем до своей груди. — Разум знает только то, что чувствует сердце».
Ундина тогда посмотрела на Моргану. Она скучала по подруге и все же не знала, как спросить о том, что такого произошло на вечеринке и воздвигло между ними эту стену. Она видела, как сузились глаза Морганы, когда Рафаэль произнес эти слова. А он заметил? До сих пор Моргана была лучшей ученицей Инмана, практически гениальной, судя но ее словам. Ундина завидовала ее таланту — ее наброски, зарисовки жестов, казалось, сошли со страниц учебников. И хотя Рафаэль в тот момент говорил с Морганой, он и к Ундине обращался тоже. Что же он сказал ей?
Сидя в комнате одна, она рисовала свою картину в синих тонах. Вся мыслимая синева поместилась в ней — синий оттенок грусти, синева встречающегося с небом моря, любимое платье матери, синь пустоты. Синева одежд Пресвятой Девы с полотна Джотто. Синева океана у берегов Аляски, родного дома Никса. Синева, требовавшая наполнения.
Что-то пробуждалось. А потом Ундина сняла со стены картину с еще не просохшими красками и отправилась на занятия к Инману.
Вот сучка!
Поверх голов одноклассников Моргана глядела на невообразимо прекрасную картину Ундины, висевшую на противоположной стене, и в мыслях у нее против воли снова и снова звучало это слово, выскакивавшее откуда-то из глубины.
Сучка. Сучка. Сучка. Она смотрела на картину Ундины, на саму Ундину, кивавшую Рафаэлю, а Рафаэль ослепительно улыбался ей той исполненной гордости улыбкой, которой обычно только Моргана удостаивалась во время суровых разборов ученических работ.
«Хватит, — сказала она себе. — Прекрати».
Но не могла остановиться.
«Он еще даже ни слова не сказал», — подумала Моргана.
Когда Ундина притащила свою картину, с еще влажной краской, Рафаэль был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. Он прижал руку к губам и застыл в молчании, и весь класс замер на месте, словно стадо глупых коров, в то время как Ундина созерцала носки своих туфель.
И краснела. Эта сучка краснела.
Сама Моргана никогда бы не выставила такой пачкотни, незавершенной и сырой.
Дрожащей рукой она убрала волосы за ухо и смахнула капельки пота, выступившие на висках. В классе было жарко. Странно, ведь сейчас почти уже девять вечера. Еще немного — и ее стошнит. Одно хорошо — она опоздала и не смогла занять привычное место за первой партой. Но это нечестно. Моргана хотела, чтобы Рафаэль Инман превозносил ее, а не эту тощую сучку, стоявшую перед классом. Избалованную капризницу. Да было ли хоть что-то, чего бы Ундина не могла получить?
— Ну, Ундина, — заговорил Рафаэль. — Может, расскажешь нам о своей работе?
Моргана с трудом сглотнула, чтобы подавить накатывающую тошноту. Рафаэль имел гордый вид счастливого отца и с трудом сдерживал улыбку. Он всегда смотрел на нее с таким выражением, эта улыбка должна принадлежать ей одной!
Ундина снова взглянула себе под ноги, потом на картину.
— Я… — промямлила она, неприятно пораженная обращенным к ней вниманием.
Гадость.
