— Я просто думала о том, что вы сказали в последний раз, — о сердце и разуме. Нашим заданием было использовать один цвет, понять этот цвет. И у меня возникло чувство — не знаю… одиночества, — и я поняла, что для меня синий был цветом этого одиночества. Не грустного одиночества, а одиночества, требующего компании.
Омерзительно!
Моргана больше не могла слышать этот бред. Ей претил чудаковатый вид скромной художницы, важные кивки, пристальное внимание Рафаэля. Она понимала, что Рафаэль восхищается работой Ундины и что она не должна ревновать, но удержаться было невозможно.
Домашние дела шли хуже некуда. К. А. круглосуточно, семь дней в неделю, был занят одной только Нив, потом он уехал в тренировочный лагерь, а дура мать доставала ее вопросами о занятиях в школе и колледже и о том, звонила ли она отцу. Отцу, подумать только! Раз в месяц этот подонок возил ее в ресторан морской кухни «Джеке» на пару с Бри, «исполнительницей спортивных танцев», и все это время трепался только о сиськах своей бабы. В редкие моменты, когда он смотрел на Моргану, он говорил, что они с Бри хотят завести детей. «Сделать тебе младшую сестренку, Морри, детка!» Именно об этом Морри-детка и мечтала: о слюнявой соплячке, которая будет проматывать все то, что, как клялся Фил-младший, копилось на Морганы и К. А. высшее образование. А не пошли бы вы…
Но больше всего ее раздражали воспоминания о визите Блика в «Крак» и о своем собственном странном поведении. Она не могла забыть ту ночь в доме Ундины, провал в памяти, гадского Тима Бликера. И еще Мотылька. Ну, допустим, она знала, где пройдет эта гребаная, «Ред буллом» спонсируемая вечерина, и что толку? Для чего ей это знание — чтобы помочь этому обвислому наркодилеру? Она уже решила про себя, что сама туда ни за что не поедет. В самый долгий день лета она сможет придумать более приятный способ провести время, чем пилить на машине неизвестно куда. Тащиться куда-то за Бенд — очень надо! Это где кондоминиумы, домохозяйки в сапогах из овчины и медвежье дерьмо. Нет, спасибо.
Итак, она засиживалась допоздна за рисованием, подготовкой к вступительным экзаменам в колледж и выпускным экзаменам по прикладным наукам. Работа в «Краке» начиналась рано утром, и Моргана вымоталась дальше некуда. Все шло отвратительно, и занятия у Рафаэля стали для нее этим летом единственной отдушиной. А теперь Ундина и это ухитрилась испортить — опять!
Дверь оставалась открытой; Моргана выскользнула из студии Инмана, и ни одна голова не повернулась, хотя чудная пара туфель от «Сигерсон Моррисон» (на которую ушла двухмесячная зарплата в «Краке») громко зацокала по крытому линолеумом полу. Ей было плевать. Ноги представляют собой животную часть женщины — так Инман сказал про «Одалисок» Ингра, и с тех пор она ежедневно носила мини-юбки.
Но даже самая короткая юбка не могла спасти от духоты, мучившей ее сегодня вечером. Было чертовски жарко. Моргана почувствовала новый приступ тошноты. Ей нужно было выбраться наружу, на свежий воздух.
Часы в машине показывали 9.02. У Рафаэля оставалось еще двадцать восемь минут, чтобы обслюнявить Ундину с ног до головы. Моргана почувствовала, как накатывает тот противный сухой всхлип, но она подавила его и назло всему завела подержанный «лексус» — она купила его, соскребая в копилку каждый заработанный пенни, с тех пор как в двенадцать лет начала разносить газеты, — и под визг колес выехала с парковки. Она была настолько вне себя, что даже не включила радио.
По пустой дороге Моргана на автопилоте ехала домой, мелькали уличные огни, темные витрины. Она не заплачет. Она не заплачет. Что с ней не так? Всю жизнь Моргана д'Амичи ждала последнего года перед выпуском. Она должна стать президентом класса. Ее считали самой красивой и умной девушкой в школе, и вот до чего она докатилась теперь. Перед ней открывалась вся жизнь, но она чувствовала лишь смятение, одиночество и грусть.
И злость. Отчего она так злилась?
Она въехала на длинную, посыпанную гравием подъездную дорожку на Стил-стрит. Дома никого не оказалось: К. А. был в Стэнфорде, Ивонн — у Тодда.
А Моргана — в трейлере, где ей и положено быть.
Она выключила зажигание. Фары погасли, и теперь она позволила себе заплакать.
Плакать она ненавидела — не столько из-за того, что это было проявлением слабости, хоть это и злило ее, сколько оттого, что ничего не получалось. Ни слез, ни соплей — только рвущие душу всхлипы. Сжимая тонкими руками рулевое колесо, она истерически всхлипывала, хотя ведь когда-то умела плакать совсем не так. До того как она начала бродить во сне, у нее были слезы — мокрые, роскошные слезы. Потом, в один прекрасный день, они пропали.
Было темно, никто ее не видел. Моргана очнулась, вздрогнула и чуть не взвыла. Сколько это продолжалось? В памяти вспыхнули обрывки картин — сцены смертей, которые она вроде бы видела, но как и где? Она была хорошей девочкой и хотела послушаться Рафаэля, который велел нарисовать то, что было в сердце, но как она могла это сделать? Как она могла нарисовать разрушение, что заполняло ее сознание, — волчицу, пожирающую волчонка, червей, кишащих на земле в лунном свете. Жестокость… бесчувственную, бездушную жестокость природы. Как она могла нарисовать птенца, вылетевшего из гнезда только для того, чтобы утонуть в мелкой луже под тем же деревом, чтобы черви жрали его, пока не останутся лишь обрывки перьев да обломки костей?
Она смотрела в вечернюю тьму и на еще более темный лес вдалеке. Ей было известно, что скрывалось там, но как она могла это выразить? В жизни животных постоянно творятся ужасные вещи, но как ей это нарисовать?
ГЛАВА 9
Утром 20 июня Никс проснулся до рассвета. Была среда. Ундина вчера вернулась домой поздно, и он не хотел будить ее. Ночь выдалась душная, поэтому он спал внизу, на одном из диванов, откуда был виден задний двор. И когда солнце поднялось, осветив надвигающуюся непогоду — как кровавый мазок над тяжелым нагромождением серого, — он понял, что наступил тот самый день. Мотылек говорил ему, что он узнает, и он узнал, хотя и не понимал, как именно. Что-то необычное было в этом ненастном дне. Ни один из приглашенных не поедет сегодня на эту пресловутую вечеринку в горах. Только не в среду. Только не в подступающую грозу. Никс принял душ, приготовил воду и одеяла, смену одежды, карманный нож и палатку. Добавил еще спальный мешок, фонарики, спрей от насекомых. Заворачивая в фольгу остатки приготовленной Ундиной еды, он чувствовал себя так, как будто он ее муж — уверенный, деятельный, ко всему готовый.
В кухне он вымыл пару яблок и морковок, зелень для перекуса. Держа руки под струей холодной воды, он думал о том, что должно произойти сегодня. Пусть Ундина спит. Доставить ее туда было его заботой.
Он не то чтобы ждал чего-то особенного. Он просто знал: чем бы «Кольцо огня» ни оказалось, куда бы ни привел их Джеймс Мозервелл, именно там он, возможно, найдет ответы на вопросы, которые мучили его всю жизнь. Никс не знал наверняка, какое значение все это имеет для Ундины, но чувствовал, что ее наполняет то же предвкушение и беспокойство. Он столько лет бродил вслепую. Потерял мать, отца как бы вовсе не было. Его мучили видения. Теперь же он верил, что надвигаюшиеся события помогут ему обрести цельность — или, по крайней мере, выбрать правильный курс, чтобы достичь этой цельности.
Он не удивился, когда перед ним возникло склонившееся над раковиной личико Нив Клоуз. На шее у нее был сверкающий ошейник, и она плакала. Потом Ундина. Ее глаза были закрыты, лицо неподвижно.
«Никс, — взывала она к нему, — Никс, слушай меня».
Он открыл глаза и обнаружил себя стоящим возле мраморной раковины на кухне у Мейсонов, с яблоком в руке. Из крана бежала вода. Солнце выглянуло над деревьями на дальнем краю заднего двора.
— Никс?
Он оглянулся и увидел Ундину. На ней были туника с капюшоном, черная спортивная куртка, джинсы, а на голове бейсболка. Волосы она стянула на затылке красным шарфом, а в руках держала рюкзак.
