Собираясь в церковь, Поуп Нельсон нарядился в свои лучшие одежды: надел серый, немного потертый на локтях костюм и галстук с эмблемой военно-морского флота. На мне были джинсы и рубашка с короткими рукавами. Мы сели в его красный «форд»-пикап и покатили по грунтовой дороге, мимо поросших соснами холмов и заброшенных медных рудников. Часы показывали десять утра, но уже становилось жарко. На небе не было ни облачка. Поуп курил сигару, сидя за рулем, и я заметил, что на полу между передним и задним сиденьем стоит кулер, по-видимому с запасом пива. Помню, я удивился: неужели он пьет пиво прямо с утра? И еще подумал: отец наверняка не замечает, что Поуп водит машину пьяным. В последние годы пристрастие деда к спиртному становилось все заметнее.
Мы ехали с открытыми окнами, не разговаривая. При утреннем свете лицо у Поупа было такое бледное, словно он решился рассказать на исповеди о каких-то своих страшных грехах.
В городе мы припарковались за католической церковью Святого Игнатия. Построенное из песчаника здание выделялось большими окнами и невысокой колокольней. Мы оказались в числе первых посетителей. Внутреннее убранство церкви оказалось привычным: горели свечи, пахло ладаном, на витражах страдали мученики за веру и летали ангелы, а в углу неторопливо гудел орган, на котором играла старуха лет восьмидесяти. Мы опустили руки в чашу со святой водой, стоявшую при входе, и перекрестились. Я заметил, что Поуп поглядывал на меня, когда я совершал этот священный жест. Потом мы уселись на скамью вблизи алтаря.
— Это настоящая католическая церковь, — шепнул мне Поуп. — Без всяких фокусов, не то что некоторые тут в округе.
Я взял лежавший передо мной молитвенник. От него исходил запах старых газет. Я пролистал несколько страниц и увидел те же гимны и те же стихи, которые пели в школе: «Слава в вышних Богу», «Боже всемогущий» и так далее. Люди тем временем подходили, церковь была уже наполовину полна. Прошел в алтарь священник в полном облачении. Девочки из католической школы, увы, так и не появились — должно быть, разъехались по летним лагерям или клубам «Фор-Эйч».[26] Паства состояла в основном из пенсионеров и молодых супругов с хнычущими детьми. Священник, высокий человек с острым носом и ухоженными усами, говорил по-английски, но иногда вплетал в свою речь латинские слова. Я, кстати, наверняка понимал латынь лучше, чем Поуп, поскольку в школе нас заставляли изучать основы этого языка.
Когда священник призвал собравшихся помолиться коленопреклоненно, старик, кряхтя, опустился на свои пораженные артритом колени. Из рассказов Поупа я знал, что одно колено у него побаливает еще со времен службы, однако не от стояния на вахте, а из-за старшего офицера по прозвищу Танцор, который засветил ему битой по коленной чашечке, когда они во время увольнения на берег решили сыграть в бейсбол. Опускаясь на колени, Поуп зажмурился и сжал губы. Священник начал громко читать молитву. У Поупа выступил пот на лбу. Теперь я понимал, зачем он сюда ездит: это своего рода епитимия. Сам я бывал на исповеди в школе, на меня накладывали разные наказания, но всерьез я это не воспринимал. Прочитать двенадцать раз «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш» — это казалось мне не столько наказанием, сколько домашним заданием или поручением сходить за покупками. Теперь я видел, что для Поупа все обстоит иначе. Он был убежден, что Бог требует расплаты.
Когда служба кончилась, настроение деда сильно улучшилось. Он моментально обнаружил среди прихожан приятелей и принялся с прибаутками обсуждать супермодный «кадиллак», купленный пожилой парой. Потом взял меня за плечо и представил знакомым. Этим людям он, несомненно, нравился: они хохотали над его шутками и явно ждали, когда он с невозмутимым видом отпустит очередную хохму.
Затем Поуп отвез меня пообедать в аптеку Максвелла — учреждение, совмещавшее продажу лекарств с торговлей сэндвичами. Мы забрались на высокие хромированные стулья у барной стойки и заказали бутерброды с копченой говядиной и шоколадный шейк. На официантке была розовая блузка с бейджиком «Розали». Они с Поупом обсудили качество кухни в новом ресторане, только что открывшемся в городе. Потом дед принялся описывать Розали стейк, который он съел в лондонском пабе двадцать лет назад дождливым воскресным вечером: настоящий стейк, доведенный до самой правильной кондиции, — у него в середине оставалось пятнышко недожаренного мяса. Розали хихикала, слушая его, а потом сказала:
— У меня от твоих разговоров аппетит проснулся. Замолчи сейчас же!
А я тем временем думал: ну почему хотя бы один ген — допустим, ген коммуникабельности — не перешел от него к моему отцу? Пока они болтали, я пошел побродить по аптеке. На высоко укрепленной полке стояли старинные фармацевтические штучки: ступа и пестик, мензурка, стеклянные бутылки с ярлычками, на которых значились какие-то древние названия. У аптекаря было мрачное выражение лица, как и у многих людей в этом городке, — это были дети рабочих с медных рудников. Суровый аптекарь, сидевший на высоком стуле на фоне прямоугольного окна, напоминал судью в зале заседаний.
В углу продавались почтовые открытки с заранее написанными поздравлениями и соболезнованиями; они лежали рядом с кремом для обуви и лейкопластырем. Мне скоро надоело все это рассматривать, и тут, на мое счастье, Поуп Нельсон допил кофе. Мы вышли на улицу и забрались в пикап. Поуп опустил стекло со своей стороны и прикурил сигару. Потом он приказал мне застегнуть ремень, хотя сам этого делать не стал. Он вытащил из кулера банку пива и вскрыл ее.
— Ну что, не так уж это и страшно — сходить в церковь? — спросил он меня.
— Все было отлично, — ответил я.
— Пива не хочешь?
— А почему бы и нет? — отозвался я с неожиданной для меня самого смелостью.
Это было для меня непривычно, однако я спокойно взял банку и отпил из нее. Дед похлопал меня по плечу, как бы не сомневаясь в том, что я сумею поверить в Бога. Я вспомнил, как он морщился от боли, становясь на колени, и удивился его теперешнему беззаботному настроению. Может, эти еженедельные покаяния и делали его таким коммуникабельным человеком? Целый час смотреть в глаза распятому Христу, а потом как ни в чем не бывало кокетничать с официанткой, которая на двадцать пять лет тебя моложе, — разве это не удивительно?
«Форд» снова мчался на огромной скорости мимо медных рудников. Поуп тянул пиво, из радиоприемника разносилась песня Хэнка Уильямса «А у меня дырявое ведро».[27] В какой-то момент детали этой поездки стали очень хорошо запоминаться. Все вокруг словно замедлилось. Люди подстригали газоны у своих домов, в воздухе чувствовался запах свежескошенной травы. У дороги стоял перевернутый на седло красный велосипед, колеса его вращались. Немецкая овчарка проводила взглядом наш автомобиль, промчавшийся мимо нее по светлой дороге. Окна в машине были открыты, в ушах свистел ветер, и разносились теплые бодрые звуки песенки Хэнка Уильямса. Это был самый жаркий день лета. Поуп тем временем рассказывал мне о службе во флоте:
— Когда спишь в трюме корабля, это совсем другой сон, чем на суше.
Он отхлебнул пива из банки и вытер рот тыльной стороной ладони. На руках у него росли жесткие седые волосы.
— Когда я вышел в отставку, я никак не мог уснуть в обычной кровати. Тогда твоя бабушка купила пластинку, на которой был записан шум океанских волн, и ставила ее перед сном. А я спал на полу…
Впереди показался грузовик, еще едва заметный, поскольку дорога отсвечивала. Но я разглядел, что у него был прицеп с безбортовой платформой, на которой лежали бревна.
— …и я все время бегал купаться — как ребенок, ей-богу!
«Я видел рыб и видел крабов, танцующих бибоп-бибоп…» — орало радио.
Затем все заглушил скрип тормозов и рев двигателя.
На нас неслась решетка грузовика, украшенная рекламой: «БОРЕЦ ЗА СВОБОДУ».
Я помню, как дед заорал:
— Да что же это, Господи?
Он обращался непосредственно к Богу, обвиняя его в несправедливости.
Следующие несколько секунд оказались столь важными в моей жизни, что я постоянно к ним возвращаюсь, пытаясь прокрутить этот фильм на замедленной скорости. Детали мерцают в моем сознании,
