— Прекрати разбрасываться своими способностями! Слышишь ты меня или нет? Найди свое место в жизни!
Теперь уже все смотрели в нашу сторону. Доктор Гиллман поспешно выпроваживал ученых в холл. Я никогда раньше не слышал, чтобы мой отец повышал на кого-то голос. Он вдруг пошатнулся и сказал, запинаясь:
— Мне надо сесть. Что-то нехорошо. Сердце сильно бьется. — Затем повернулся и пошел к маме, которая сидела на прежнем месте, утирая слезы вышитым платком.
Я отошел в другой угол столовой, где толпились посетители, оставшиеся на фуршет. Братья Сондерсы и их родители окружили чашу с пуншем. Мама близнецов говорила какому-то высокому человеку в блейзере:
— Кэл довольно поздно научился пользоваться туалетом. Я думаю, это обстоятельство важно для истории его развития.
Кэл моргал глазами и повторял:
— Мам, ну перестань, пожалуйста.
Тоби стоял рядом с немолодой дамой.
— Удивительно вдохновляющая игра! — ахала она, сжимая руки.
Я подобрался поближе и шепнул Тоби на ухо:
— Этой тетке лет сто, но с ней еще можно пообниматься.
Тоби хихикнул, а его собеседница спросила:
— Эй, мальчики, о чем вы там шепчетесь?
Я решил, что не позволю отцу испортить себе этот вечер.
Уит поглядел в мою сторону, и я помахал ему рукой. Он выбрался из кольца окружавших его посетителей и направился ко мне, не выпуская бутылку с пивом.
— Здорово, агент восемьдесят шесть![61] — поприветствовал он меня.
— Уит, ты не можешь принести мне выпить?
— В смысле? Ты же не яблочный сок имеешь в виду?
— Нет. Я имею в виду вот это, — показал я на пиво.
— Твоя мать меня убьет, — покачал он головой. — Ты и так ее огорчил.
— Уит, ну пожалуйста, — попросил я.
Он смешался с толпой и вскоре вернулся с бутылкой пива, прикрытой салфеткой.
— Будь осторожный! — предупредил он меня и снова исчез.
Отец посматривал на меня из другого конца зала, но ему явно было все еще плохо, и он вряд ли мог заметить мою бутылку. Сам он пил фруктовый пунш.
Я протиснулся через толпу к двери, где стояла Тереза. Я видел, как она отхлебнула из своей фляжки.
— Папаша твой не увидит? — спросил я.
— А, он привык, — махнула она рукой. — У меня мама — пьяница.
— Не может быть!
— Может. Она всегда прячет бутылку в дровах, приготовленных для камина. А вся ее благотворительность нужна только для того, чтобы получать выпивку в качестве благодарности.
— Может, пойдем в мастерскую? — предложил я.
Она кивнула, спрятала фляжку в карман, и мы вышли на улицу. У мастерской Тереза принялась доставать фонарик, который мы прятали в расщелине большого камня, лежавшего у входа. Пока она искала его, я смотрел на нее и спрашивал себя: «Кто она мне?» — и почему-то вспоминал лицо ее матери, особенно эту щель между зубами. У меня было чувство, что я краду Терезу у ее родителей. Я краду что-то у полицейского и сотрудницы благотворительного фонда — разве это не удивительно? Они там пьют пунш, а я собираюсь что-то сделать с их старшей дочкой. Я наклонился и поцеловал Терезу в шею.
Мы молча прошли по темному дому. Луч фонарика высвечивал столы, верстаки и шкафчики с заготовками и инструментами. Я закурил и отпил из бутылки. Тереза взяла из одного шкафчика свечу в медном подсвечнике, чиркнула спичкой и зажгла ее. В том, как неторопливо она зажигала свечу, было что- то заранее продуманное, и это меня нервировало. Мы с Терезой стояли друг напротив друга, разделенные моделью города. Купол собора Святого Петра, словно большое облако, заслонял ее живот. Я взял свернутую в рулон парусину и раскатал ее под столом.
Свечу мы поставили на самый край главной улицы, на том месте, где она обрывалась в пропасть. На фасадах домов трепетали пятна света, как будто солнце пробивалось сквозь листья деревьев. Тереза сняла свитер и осталась в одной майке. На лице ее читался вызов. Я подумал, что у меня все еще мальчишеское тело — тонкие руки, впалая грудь, да и то, что растет на подбородке, не назовешь щетиной.
— Послушай, а тебе не кажется, что на тебе надет самый уродливый костюм, какой только можно сшить? — спросила она.
— Это точно.
Она поцеловала меня и помогла снять пиджак и рубашку. У ее поцелуя был вкус виноградного пунша. Я обнял Терезу. Мы задели модель города, она покачнулась. Я поскорее потащил Терезу вниз, под стол. Она сняла майку, легла на парусину и, взяв мою голову обеими руками, привлекла меня к себе и поцеловала еще раз.
Мы с ней любили забраться в какую-нибудь нору и лежать там, тесно прижавшись друг к другу, — в том шалаше из соломы, в мастерской или даже у нее под кроватью. В таком укромном месте было слаще целоваться. Даже когда я мечтал о нашей будущей роскошной жизни — о том, как мы заживем в огромном поместье, — я всегда представлял себя и Терезу уединившимися где-нибудь в кладовке или под лестницей.
Но сегодня, забравшись с ней под стол в мастерской, я никак не мог избавиться от надоедливых мыслей, которые все время возвращались к отцу. Я воображал, как он сидит сейчас там, в доме, страдая от головной боли и сыновней неблагодарности.
Моя рука гладила живот Терезы, поднимаясь все выше. Она лежала, отвернув голову к окну. Я тоже взглянул туда и увидел бериллово-темные сумерки. Из здания института долетали отдельные звуки: сдвигали стулья, люди прощались. Вечер заканчивался, юным гениям музыки и математики пора было спать. Но только не нам. Мы не уснем, если только я смогу наконец справиться со своей головой и полностью отдаться этому поцелую.
Тут внезапно раздался голос Терезы — резкий, как удар ножа:
— Я должна тебе кое-что сказать.
Моя рука замерла.
— Говори.
Она по-прежнему не смотрела на меня, но я чувствовал ее дыхание.
— У твоего отца в голове есть какое-то затемнение, — сказала она. — Величиной со сливу. Похоже, об этом никто не догадывается.
Отец ни разу не сходил к врачу, с тех пор как окончил школу. Докторов он презрительно называл «автомеханиками».
— Я заметила это еще в самый первый раз, когда он привез тебя в институт, — продолжала Тереза. — Потом увидела это более четко, когда мы ездили есть оладьи. А сегодня разглядела окончательно.
Из меня как будто выпустили воздух.
— Но может быть, я и ошибаюсь, — добавила она. — Хотя вряд ли.
— Величиной со сливу? — сумел выговорить я.
— Да.
Я сел и потянулся за рубашкой. Снаружи донеслись голоса, потом хлопок автомобильной дверцы и скрежет колес по гравию.
— Мне очень жаль, — сказала она.
Я вылез из-под стола и медленно распрямился. Голова шла кругом, мне пришлось опереться о стол.
