— Товарищ майор, разрешите мне с заместителем в паре сходить на свободную охоту? Быть того не может, чтобы такой погодой не воспользовались фашисты!.. Я должен лететь, понимаете! Потому что был здесь в августе сорок первого! Разрешите?
Все притихли, стараясь расслышать ответ командира авиаполка. Но что услышишь из прижатой трубки? Крупные черты лица комэска тоже были непроницаемы. Но голос его был недовольным.
— Не разрешает? — осторожно спросил Борисов, когда Мещерин положил трубку.
Тот мрачно взглянул на него, но ничего не ответил, потянулся к табакерке.
— А что было в августе сорок первого, товарищ капитан? — поинтересовался Рачков, — Не расскажете? Или нельзя?
Константин Александрович в раздумье раскуривал папиросу.
— Почему же? Но… такое лучше не вспоминать. Михаил укоризненно посмотрел на штурмана. Тот понял его взгляд по-своему. И, стараясь вызвать комэска на откровенность, многозначительно проговорил:
— В сорок первом, конечно, было тяжело. Но так было не только на Балтике. Везде.
— Нет, лейтенант, не везде! — серые глаза Мещерина буравчиками сверлили Рачкова. — При отходе из Таллина погибло несколько десятков наших транспортов и кораблей. Такой трагедии нигде не было, — комэск замолчал и сердито засопел папиросой. От внимания не ускользнуло, как после его слов вытянулись лица летчиков, не сразу понял причину такой реакции. Потом догадался: молодежь, конечно, была наслышана о больших потерях в том августовском переходе из Таллина в Кронштадт, но подробностей не знала, так как их тщательно скрывали, чтобы они не действовали на бойцов деморализующе, он же в запальчивости проговорился и тотчас увидел их удручающее действие на молодые сердца. А ведь ему хотелось другого, передать своим питомцам те чувства гнева, жажду мести, которыми наполнялась его душа при одном воспоминании о той трагедии.
И Константин Александрович заговорил спокойно, обстоятельно:
— Наш флот не собирался покидать свою главную базу в Таллине. Но так уж сложилось на сухопутном фронте. Фашисты прорвались северо-восточнее Риги и вышли на побережье Финского залива в районе Кунда, установили там тяжелую артиллерию и расстреливали все, что появлялось на заливе. А тут еще их авиация, мины! Потому прорыв на Кронштадт и был таким трудным. Наша авиация — та, что осталась после первых боев, — была перебазирована под Ленинград и на эти аэродромы, где мы сейчас. А разве те наши истребители могли отсюда лететь до Таллина? В общем, корабли на переходе остались без воздушного прикрытия… А тут еще шторм разразился!.. Трудно было. Все же полторы сотни судов и почти все боевые корабли прорвались. Мы, уцелевшие тогда, поклялись кровью погибших отомстить фашистам. За всех! Теперь пробил наш час! Этого я и хочу, чтобы каждый из вас понял! — комэск стукнул кулаком по столу.
Поршень-пепельница опрокинулась, окурки рассыпались, Некоторое время Мещерин бездумно смотрел на гору окурков. Лицо, искаженное гримасой гнева, посуровело еще больше. Летчик сломал недокуренную папиросу и бросил в груду. Потом грузно поднялся и, тяжело переступая, вышел из землянки.
Молодые летчики проводили командира понимающими взглядами. Никто не проронил ни звука.
Утром 22 сентября после ненастья погода отпустила: облачность уплыла на восток, над морем вновь засияло солнце, и операция по уничтожению плавсредств отступающего противника в таллинском порту началась, В район Таллина вылетели гвардейские пикировщики и штурмовики, Вслед за ними командир полка направил первую и вторую эскадрильи. Мещеринцев он нацеливал на уничтожение вражеских кораблей в удаленных квадратах моря и потому с рассветом послал в крейсерский полет экипажи младших лейтенантов Борисова и Богачева.
К выходу из Финского залива торпедоносцы полетели кратчайшим путем. Отступающие гитлеровцы больше не заботились об охране минно-сетевых позиций, убрали дозорные корабли и поспешили благополучно унести ноги. Летчики обогнули у Таллина остров Найссар и, набрав трехсотметровую высоту, направились на юго-запад.
День обещал быть погожим. Утренняя дымка еще не рассеялась, но солнце уже выплыло из-за горизонта, и под его светлыми лучами море заголубело. Видимость постепенно увеличивалась. Ощущая на штурвале легкую вибрацию машины, Михаил с нетерпением оглядывал морские просторы. Вчерашний рассказ командира об августовской трагедии 1941 года потряс его, вызвал обострение личных переживаний, и он теперь жил одной думой: «Найти гадов. Покарать!»
С левой стороны под самолетом на воде появились какие-то черточки. Вначале летчик принял их за прибрежные камни — этого добра в Балтийском море было предостаточно, но, приглядевшись, удивился: растянувшись на десятки километров, по одиночке и группами шли небольшие суда — катера, шаланды, шхуны, даже буксирные пароходики и моторные лодки. Все они двигались вдоль берега на юг — фашисты убирались в Германию. Борисов с трудом подавил в себе желание броситься на них; цели были слишком мелкими. Обогнув их, командир повел группу в открытое море и через несколько минут полета увидел дымы. Дымов было так много, что летчик принял их за темную полосу берега острова Хиума. Даже удивился: неужели уклонились от курса?
— Иван Ильич! Впереди, слева, что-то темнеет. Не остров?
Рачков бросился к люку, высунулся и тотчас закричал:
— Конвой, Миша! Целый караван! Давай к нему! Подлетели поближе и ахнули: по морю шла длинная колонна судов. В голове ее за тремя большими тральщиками шел эскадренный миноносец, а за ним, сразу приковав к себе взгляды летчиков, дымили четыре огромных транспорта. Особенно поражал внушительными размерами второй — океанский лайнер. Он был двухтрубным, вдвое длиннее и выше своих собратьев. Идущий рядом с ним эсминец — сам по себе довольно крупный корабль — выглядел спичечным коробком около ящика, а охранявшие с боков и сзади сторожевые корабли — мелкими катерами. Вытянувшись на три километра, суда держали курс на юго-запад.
— Удирают, сволочи! — воскликнул Рачков, хватаясь за штурманские инструменты. Спустя полминуты приказал Демину: — Передай «Розе»: «Квадрат 20–58, обнаружил конвой в составе двенадцати единиц, четыре крупных транспорта. Следуют курсом двести двадцать. Скорость шесть-восемь узлов».
Борисов держал группу на пределе видимости конвоя, стараясь, как учил командир, отыскать в нем уязвимые места. Охранение было кольцевым, но большинство боевых кораблей держались вблизи лайнера и идущего перед ним десятитысячетонного транспорта. Самыми крупными и потому наиболее заманчивыми целями были лайнер и этот «десятитысячник». Но как подойти к ним, как атаковать всего двумя самолетами? С какой стороны ни сунешься, везде встретишь огонь тральщиков, эсминца и четырех сторожевых кораблей! Да и транспорты далеко не безобидные божьи коровки, имеют сильное вооружение. Михаил быстро прикинул в уме; «На эсминце — десять точек, не считая пяти стволов главного калибра, на сторожевиках — по восемь, на тральщиках — по четыре, — всего пятьдесят четыре зенитных орудия! Да на каждом транспорте от двух до четырех пушек и не менее четырех-восьми спаренных и счетверенных малокалиберных пушек „эрликонов“, Получалось, что против двух самолетов было почти полторы сотни орудий! Прорвать такую завесу огня — дело безнадежное. Но топить надо! Как? Откуда?
— Командир! Богачев налезает! — предупредил Демин.
Действительно, ведомый подвел свой самолет к командирскому так близко, что Борисов увидел рассерженное лицо Александра и его выразительные жесты: „Надо атаковать!“
Михаил согласно закивал головой и снова принялся изучать врага. И вдруг летчик заметил щель; следовавший за лайнером транспорт, хотя и был меньшего водоизмещения, чем передние, но на пути к нему находился всего один сторожевик!
— Демин! Где истребители противника?
— Воздух чист, командир! Нигде не видно, я наблюдаю!
Ведущий включил рацию:
— Внимание! Приготовиться к атаке третьего транспорта! Заход с левого борта. Я — Двадцать седьмой! Как поняли? Прием!
Но штурман возразил:
— Почему третьего, Михаил? Надо бить по основной цели, У двухтрубника водоизмещение двадцать
