мачту.
Только Хаенко не было на месте, когда бригада Вадима вновь приступила к работе.
Вадим заглянул в парикмахерскую, приютившуюся в дощатом сарае, рядом со столовой, и увидел Хаенко, восседающего в кресле, завернутого в простыню.
Хаенко отвел руку парикмахера с ножницами и встал. — Напрасно вскочил!
— Достригусь в момент!
— Можешь стричься, причесываться. Можешь даже завиться.
Вадим круто повернулся и вышел из парикмахерской.
Хаенко сдернул с себя простыню — под ней была ржавая спецовка, подпоясанная монтажным поясом, — и выбежал следом.
— Вадим! Будь человеком! Еще две минуты. Прямо потеха!
— Ищи другую бригаду.
Хаенко прибежал к своей лебедке с недостриженным затылком, один висок был обкромсан. Но Вадим не допустил его к работе.
— Ты что? Забыл, как вместе в туннеле жили? В одной золе картошку пекли? Об одну трубу спины прели?
— Помню.
— Плохо помнишь, Вадим. Или забыл, как училищный ватник на базаре загнал? А карточки хлебные?
— Я старое помню и стыжусь. А ты бахвалишься! Все еще как в туннеле живешь. Зря я тебя взял в бригаду…
— Вместе же в дезертирах тыла числились.
— Я те прогулы давно отработал.
— А других прогулов у тебя не было? Дымов тебя покрыл. Факт!
Хаенко отряхнулся от волос, попавших ему за шиворот.
— Рассказывай на здоровье!
— Уже шуток не понимаешь! — Хаенко снисходительно улыбнулся и сразу сбавил тон: — прямо потеха! Я ведь почему тебя прошу? Сам знаешь. Мне без тебя податься некуда.
— На испуг не взял, теперь на слезу берешь?
— Ну, накажи меня. Сними разряд.
— Тебе два разряда снять мало.
— Да что ты ко мне привязался?
Хаенко сжал кулаки и угрожающе подступил вплотную к Вадиму, так что даже слегка ткнулся в его грудь.
Вадим оттолкнул от себя Хаенко.
— Уйди. — Вадим стоял бледный, стиснув зубы, Хаенко вновь угрожающе придвинулся и замахнулся. Вадим не сошел с места, не пошевелился, и рука Хаенко упала, как перебитая.
— Ты бы еще перчатки свои надел! — сказал Вадим внешне спокойно. — Только хулиганить умеешь.
— Если хулиган — нечего было меня будить среди ночи. Субботник — дело добровольное. Тем более сегодня и не суббота вовсе.
Хаенко подождал, что на это скажет Вадим. Но тот стоял молча, стиснув зубы.
— Может, я не выспался сегодня? — снова завелся Хаенко. — А ты меня заставляешь самоотверженно, с небывалым подъемом работать. Пойду свое досыпать.
Хаенко повернулся недостриженным затылком и уже сделал неуверенный шаг — он явно ждал, что Вадим его остановит, попросит не артачиться, не бузить, остаться.
Но Вадим только крикнул вдогонку:
— Монтажный пояс оставь!
Хаенко остановился, обернулся, молча, с небрежной медлительностью снял пояс, швырнул его в лужу, так что пояс загремел цепью, и собрался идти дальше.
Но Вадим угрожающе схватил его за плечо, круто повернул к себе лицом.
— Подыми пояс!
Хаенко хотел уйти, но Вадим, взбешенный, наотмашь ударил его по лицу.
Хаенко не удержался на ногах и плюхнулся в лужу, Вадим, очень бледный, но внешне невозмутимый, подобрал пояс, обтер его о свою спецовку, повесил себе на плечо и, не глядя на отряхивающегося Хаенко, зашагал к домне.
— Это что же такое получается? — вопрошал Хаенко слезливо, держась за скулу. — Товарищ мастер, вы свидетель!
— Какой еще свидетель? — Матвеев озабоченно почесал лысину. — О чем речь?
— Вы же видели, товарищи? — воззвал Хаенко к монтажникам, стоявшим поодаль.
— А что произошло? Я лично ничего особенного не видел, — пожал могучими плечами Бесфамильных и отвернулся.
— И я ничего не бачила, — подтвердила Одарка.
Она стояла у электробудки с надписью «Работают люди. Не включать. Смертельно!» и только что проводила не замечающего ее Вадима долгим, нежным взглядом.
Стычка с Хаенко весь день не давала покоя Вадиму. Никуда не уйти от воспоминаний.
В годы войны на заводе околачивалось немало ночлежников. Среди них были Вадим и Хаенко. Заводские пропуска у них остались на руках. Кто же знал, что ребята идут на завод, лишь бы только переночевать в тепле, а не работать в ночную смену? Вадим и Хаенко ночевали в туннеле, под коксовой батареей. Угольная пыль, лежавшая на кирпичном борове, давно превратилась в никогда не остывающую золу; за полчаса испекался картофель. В туннеле было всегда сухо и тепло, как бы наверху ни бушевала метель, как бы ни хватал за нос и уши декабрьский мороз. Можно было сидеть, прислонившись к горячей стене, или спать, свернувшись в клубок на горячем полу.
Когда Карпухин привел Вадима к себе домой, Вадиму показалось, что хозяйка недовольна, он подумал с тоской: не податься ли обратно в компанию к Хаенко?
Но когда Василиса постелила ему у самой печки и еще набросила на ноги тулуп, от которого уютно пахло шерстью и парным молоком, ему так стало хорошо, что он дал слово пересилить себя.
На другой день, такой памятный для Вадима, он показал Карпухину свое обязательство, с трудом сочиненное им в столовой.
«Мною получены фуфайка, брюки ватные, пара белья, валенки, шапка и носки, все новое. Меня помыли, постригли, и товарищ Карпухин Захар Захарыч взял меня к себе на квартиру. Я, Пудалов Вадим Павлович, обязуюсь соблюдать установленный режим, работать добросовестно, выполнять все распоряжения старших, чтобы меня тоже приняли во фронтовую бригаду. В случае невыхода на работу или другого нарушения прошу применить ко мне самые строгие меры и наказать вашей властью. Пудалов Вадим Павлович».
«Значит, давай, Вадим Павлович, на сухом берегу договоримся. Можно за тебя ручаться?» — «Можно». Пока Карпухин читал обязательство, Вадим стоял, не опуская глаз.
Вадима взяли во фронтовую бригаду. Он очень этим дорожил. Стоял на комсомольских вахтах «За советский Харьков», «За советский Белгород», «За советский Новороссийск».
Он с волнением следил за наступлением наших войск на Смоленщине. Несколько лет не видел матери и сестренки, не был в родной деревне. В начале войны слал письмо за письмом — может, какое-нибудь и дойдет. Но только после того как освободили Смоленщину, получил наконец ответ от матери — отец погиб в партизанах, дом еле держится, корову угнали немцы.
Семья Карпухина стала ему за эти годы родной семьей. В Чусовой, куда он уехал строить домну вместе с Карпухиным, он получил паспорт — ему исполнилось шестнадцать лет. Перед отъездом в Чусовую тетка Василиса справила Вадиму брюки навыпуск и куртку — отрез, полученный в премию, Вадим принес «под сохран» еще весной. С домны на домну ездил Вадим, и лишь весной 1944 года получил наконец отпуск и после трехлетней разлуки свиделся с матерью.
После отца остались топор, рубанок, стамески, ножовки, а работы всякой было поверх головы: дверь
